Рассказы о Розе. Side A - Никки Каллен

– Нет, сэр, но я быстро…

– Ну, входи.

Тео вошел. Вот он, Каролюс, всегда юный, как Джеймс Дин. В воздухе висел дым – ван Хельсинг скурил уже полпачки; окно было закрыто; будто он предавался отчаянию.

– Сэр… ммм… однажды мне приснился святой Каролюс, он обернулся, и глаза его были как звезды… история моя тогда уже началась… но я горжусь, что видел его хотя бы во сне… я, знаете, рисую всё время, и нарисовал его, чтобы не забыть… он был самым красивым, что я видел в жизни… я знаю, есть рассветы и закаты, и Моне и Вермеер, и розы, и море… но он самое красивое, что я видел… и вот, сэр… можно я Вам подарю? Просто он маленький – рисунок – у Вас наверняка есть фотография, но портрет – это так по-настоящему, так старомодно, как рок-баллады… про тотальное затмение в сердце… Вы как-то сказали, что больше всего на свете Вы любите смотреть на его портрет…

Тео положил рисунок на огромный стол. Ван Хельсинг подвинул рисунок к себе, улыбнулся.

– Да, потрясающий набросок. Ты точно не хочешь его оставить у себя?

– Нет, сэр… нет, если не хотите…

Ван Хельсинг засмеялся, накрыл рисунок ладонью.

– Хочу, хочу, спасибо, Тео.

– А Вы придете к нам вечером в сад на пикник?

– Святое дело. Сто лет не видел такого шикарного сада. Такого продуманного: будто бы заброшенного и ухоженного притом ювелирно… ты точно не хочешь этим на жизнь зарабатывать?

– Я подумаю, сэр.

– Тео, блин, я пошутил. Ты в цепких когтях католической церкви…

– О, слава Богу, а то я уже решил, что Вы серьезно…

– Проваливай.

Тео выскочил из кабинета; «блин, как же они похожи с Макфадьеном; чувствуешь себя комичным персонажем из Диккенса, Каттлем или Панксом какими-нибудь»; и побежал обратно в сад – это был его праздник, открытие выставки, премьера фильма… Ван Хельсинг же медленно убрал руку с рисунка – портрет, который висел напротив, был очень хорош, но в рисунке Тео было то самое – мгновение – когда люди видели Каролюса, они умолкали, восхищенные, не красотой его даже, а вот этим светом звезд, который он нес в себе; в это мгновение люди переставали быть плохими – не то, чтобы они менялись, просто они вдруг видели Бога, которого, думали, нет… потом они, наверное, забывали про красивого молодого священника со звездами в глазах, розами на губах… но ван Хельсинг не верил в это – как можно забыть такое?

– Я так скучаю, Дюран, – сказал он. – Я так скучаю…

Сжал руку, всю в мелках от рисунка, в кулак и заплакал.

Руанский собор ночью

Дэмьен встал рано-рано, в четыре утра; поезд был в шесть; обычно он вставал в шесть, в семь утра была месса для всего университета – противное время суток, Тео всё время ворчал, что в семь утра его тошнит, такое это неравновесное время, вставать нужно только в равновесие стрелок – шесть, девять, двенадцать, три – Дэмьен был уже после пробежки, после душа, а Тео вылазил из-под одеяла и ворчал до обеда – вообще, Тео явно был «совой», но что делать – месса была в семь; он мог лечь в полпятого, а в семь стоять на это самой мессе, зевать в локоть широкого растянутого серого, грубой вязки, свитера, натянутого прямо поверх пижамы – какой-нибудь клетчатой, белой с серым, зеленым, синим и красным; потом прямо в этом же наряде идти на завтрак, тоже для всего университета – кроме студентов, не проживающих в общежитии; на занятия, правда, Тео переодевался, принимал душ, застревал на выборе одежды; и опаздывал – всегда – на первую пару, его уже даже не выгоняли, привыкли; держали для него место с краю в первом ряду; не сюда, это место Адорно; опять вы, Адорно, ну быстрее, садитесь, включайтесь; он садился и доставал тетради, волосы мокрые, капают на стол; и сразу же опять тихо рисовал, если не нужно было писать вот прямо сейчас и много, – то, над чем работал ночью. В университете Тео вернулся к профессии комиксиста, зарабатывал этим хорошие деньги, хотя оба они, Дэмьен и Тео, получили стипендию в Католическом университете в Нотернборо и жили в общежитии; денег со стипендии, в общем, хватало на благоразумное «всё», но Тео вдруг будто прорвало – после лет рисовальной тишины в Братстве Розы, когда он переквалифицировался в садовника, и получал массу удовольствия от своего сада; который передал потом новому брату Розы – Луи де Лоро, Луи сам вызвался смотреть за садом, у его кузины был магазин цветов, и он подрабатывал у неё школьником, и дома держал полный подоконник растений; хотя наставником Тео был у совсем другого мальчика, у Чарли Ле Бона, рыжего рок-музыканта, актера; «у тебя сразу два ученика» – завидовал ему Дэмьен, сам он не стал наставником, не успел, уехал в университет на год раньше Тео; хотя часто фантазировал на тему, каким он был бы «чудесным, мудрым, интересным»; Луи постоянно писал теперь Тео, спрашивал про всякие садоводческие тонкости; Тео подробно отвечал, рассматривал фотографии, но не более того; кроме двух роз – его и Дэмьена – не завел больше цветов; и оранжереи, зимние сады, огород университета его не интересовали; он рисовал и рисовал; ему поступали предложения от разных издательств, но он предпочитал статус независимого художника; рисовал по сценариям, которые выбирал из присланных по почте; постоянного контракта у него не было – да и нельзя было, Тео пока учился в университете; хотя подрабатывать никто не запрещал. «Пока ты будешь в Асвиле, я тебе комикс нарисую, буду присылать по частям, что-нибудь в стиле «Города грехов», но без жести, нуар какой-нибудь нежный, в твоем стиле» – сказал Тео вчера за ужином; спаржа по-фламандски, мидии с картофелем фри, томаты с креветками и майонезом, запеченная рыба, неизменные вафли с миллионом наполнителей, но все всё равно берут либо с медом, либо с шоколадом, и медовый кекс с пряностями; пятница, постный день. «А письма писать не будешь? как у тебя дела, всё такое; маме же ты пишешь» – «Да я ей скукоту всякую пишу, ты же знаешь…» – «И мне пиши скукоту, ты знаешь, я люблю всё скучное – погоду, расписания, меню, списки покупок» – «А комикс не хочешь?» – Дэмьен не хотел комикс, он побаивался комиксов Тео, они были очень красивые, полны деталей, викторианский стимпанк такой головокружительный, но… вызывающие, страстные, беспокойные, беспокоящие – «разврат» назвал их Ричи, когда был последний раз в гостях – заехал в Университет по делам, и зашел навестить Дэмьена, Дэмьен показал ему последний комикс Тео, а Ричи сказал «разврат» – и кинул в горящий камин книгу, и Дэмьен вскрикнул и полез спасать, и спас, выкинул дымящуюся книгу на пол и дул на обожженные пальцы, а Тео усмехнулся только – но Дэмьен не знал, какое слово найти – хотя подбор слов был его работой – ему казалось, что когда Тео рисует, он его теряет; Церковь теряет Тео. «Хочу, конечно; мой личный комикс от Тео Адорно; не продам, даже когда обнищаю» – Тео посмотрел на него внимательно, опять усмехнулся – как-то он умел улыбаться на одну сторону, будто улыбается и всё знает при этом; все твои секреты; девушкам он очень нравился – девушек в Университете училось немного, в последние шесть лет Католический университет, не скрывая, бойкотировал девушек на вступительных экзаменах; еще на факультеты живописи, на искусствоведческий, на юридический, на журналистику, на филологический, на музыкальный куда ни шло, – но на философский, богословский и точных наук их уже не пускали, – но тем, что были, Тео нравился; а вот парням нет – Тео был насмешлив и замкнут, как человек, который пишет роман-дневник обо всех своих знакомых, эдакие «Жестокие игры», и одевался он радикально элегантно, чтобы озадачивать людей, как Том Вулф. Даже в темноте видно было свежие рисунки на столе у Тео – видно, он сидел над ними ночью, пока Дэмьен спал; может быть, это уже этот комикс – нежный нуар; боже, как много всего у него в голове; вся стена над столом Тео была в набросках – когда он работал над комиксом, делал себе целое панно – портреты главных героев, схему сюжета, раскадровки, пейзажи, натюрморты; смотреть на это можно было часами, пытаясь угадать, про что же будет книга; «ты тоже так делаешь, только у тебя буковки» – Дэмьен тоже вешал над столом все написанные листы, чтобы видеть текст работы полностью, чтобы ничего не потерять; довольно быстро они переставали влезать, только если на потолок, и Тео ему купил в своем любимом суперраспрекрасном канцелярском магазине специальные кармашки-органайзеры из прозрачного разноцветного пластика, которые вешались на стену, в красный он помещал то, что срочно проглядеть, поправить, в синий то, что уже всё, написано отлично, в зеленый – то, что может пригодиться в работе, цитаты, список литературы, иллюстрации, фотографии, в желтый – дневник, в фиолетовый – то, что потом напишет, заметки на будущее, планы и мечты, только в оранжевый кармашек он не придумал, что складывать, и Тео ему туда бросал конфеты, листья с улицы красивые, картинки из журналов, флэшку с музыкой – кармашек для приятностей. Сейчас кармашки были пустыми, кроме кармашка с приятностями – в нем он оставил всяких штук Тео – тоже музыку, пару открыток, стихотворение Превера, пачку коричного печенья – остальное Дэмьен всё убрал в стол и коробки; его не будет полгода – полгода на написание докторской и на разгребание-систематизацию библиотеки Асвильского Собора – на что ему выделили дополнительную стипендию, и командировку; его кровать в комнате и место в библиотеке Университета будут ждать его. «Тебя проводить?» «Не знаю» «Ладно, не буду… хотя я люблю поезда… ты любишь быть один рано утром» – и это правда, Дэмьен вставал на час раньше перед мессой, чтобы побыть одному – побегать, постоять в душе, одеться, помолиться; прочувствовать этот мир, этот день – утром он был как запах моря – острый, свежий; потом просыпался Тео, и они шли на мессу, и потом месса, и потом общий завтрак – и день уже терялся во множестве других дней, сгорал в солнечном свете. Дэмьен вылез из пижамы, надел футболку, толстовку – черные, с университетской символикой – удлиненным золотым крестом, темно-синие шорты, полосатые носки – лавандово-бело-синие и черные кеды – взял плеер; бегал он по полчаса – на аллеях Университета стояли разметки с километражом – столбики с цифрами; за полчаса он пробегал где-то пять километров; а больше-быстрее – спросил Ричи – а зачем, я же не спортсмен, а книжник – ну да, это точно – Дэмьен скрыл, что уже не раз пытался пробежать быстрее свои пять километров, но чуть не умер; а больше бегать ему было лень; принял душ, побрился; тихо-тихо собрался – одежду он заранее, вечером, сложил у кровати: белая рубашка, клетчатая бабочка – красная с коричневым и черным, классический тартан, трикотажный жилет темно-бордового цвета, горчичные брюки, темно-коричневые ботинки, и синее пальто-дафлкот – стиль «юный профессор, доктор Как» называл его стиль Тео; сумка уже тоже стояла у входа – коричневая, с потертым золотом, от «Луи Виттона»; еще на первом курсе страстный любитель путешествий Тео убедил Дэмьена купить шикарную сумку для путешествий, на колесиках, с ручкой фиксирующей, всё как нужно, и Дэмьен ни разу не пожалел, хотя на сумку ушли его стипендиальные деньги на месяц; и роза рядом – в специальном пакете для перевозки, из плотных темно-коричневых бумаги и картона с ручкой. Все остальные вещи стояли в коробках – они с Тео обмотали их разноцветными скотчами, и Тео ждал, когда Дэмьен напишет ему адрес, чтобы отправить – немного, самые любимые и необходимые вещи, дневник, и книг немного. Тео не шевельнулся, пока Дэмьен передвигался по комнате – Дэмьен даже заподозрил, что Тео притворяется, не спит, а просто лежит, не мешает, а потом встанет, закурит, откроет окно и будет смотреть ему вслед; но перед выходом не удержался – наклонился, уже в пальто, в ботинках – Тео действительно спал, повернувшись лицом к стене – в сумеречном свете персонаж из собственных нуаров – черноволосый, белокожий, мальчик-Белоснежка, будто убитый, рот приоткрыт, тени от ресниц, острые скулы, линии носа и губ безжалостно-безупречны, как диалоги Платона; и пахло от Тео его чудесным запахом – корицы, ванили, яблочного пирога; будто он был святой какой; святой кленовых лесов. «Пока, Тео» – Дэмьен коснулся манжеты пижамы; переложил со стола на подушку первую открытку – они договорились, что Дэмьен каждый день будет присылать ему открытку – итого за полгода сто восемьдесят четыре открытки, с этой – сто восемьдесят пять – с изображением Собора – Дэмьен купил ее давно, на какой-то уличной распродаже, отпечаток со старинной гравюры, века восемнадцатого, «Хорошего дня. Не проспи. Дэмьен» на задней стороне, и ушел.