Соня рапортует - Рут Вернер

Лен и я долго спорили с Эрнстом, оставшимся таким же упрямым и неуступчивым, как прежде.

Естественно, взгляд на мир из ГДР отличается от взгляда на тот же мир из Южной Америки. Мы с Леном так и предполагали. В споре мы подходили к его воззрениям объективно, стараясь переубедить собеседника, но Эрнст отметал все аргументы. Ни к какому другому мнению он прислушиваться не желал. Все доводы отскакивали от него как от стенки горох.

Изменись Эрнст как человек, растеряй он то, что было в нем хорошего, я и Лен, только сейчас познакомившийся с ним, не были бы так расстроены. По всей вероятности, в этом случае мы быстро расстались бы с ним. Но все его ценные качества остались при нем; сила воли, готовность идти на жертвы, сердечное сочувствие к угнетенным, чья нищенская жизнь ежедневно была у него перед глазами.

На следующий день мы взяли Эрнста с собой на демонстрацию, посвященную памяти Карла Либкнехта и Розы Люксембург. В таких демонстрациях он участвовал в молодости. Красные знамена, лозунги, людские толпы — все это взволновало его. Когда мы приблизились к мемориалу на Фридрихс-фельде и он увидел, как демонстранты дружески приветствуют руководителей на трибуне, а те столь же дружелюбно отвечают им, его глаза просветлели. «Это здорово», — сказал Эрнст.

Вернувшись домой, мы вновь заспорили с ним, но так ничего и не добились. Вечером наш гость уехал. Лен был подавлен не меньше, чем я. Позже пришло письмо из Западной Германии. Эрнст писал, что от рабочего класса Европы ждать нечего и что ГДР тоже обуржуазивается. Поэтому он решил вернуться в Южную Америку.

С тех пор я больше ничего о нем не слышала.

Летом или осенью 1946 года Центр прекратил работу со мной. Причиной не мог быть Фут, ставший предателем позже. Быть может, в какой-то другой стране произошло что-то, о чем я и понятия не имела. Юрген тогда жил уже в Берлине, там же была расквартирована и армейская часть, в которой служил Лен. Я попросила его сообщить брату о нашем положении. Юрген дал мне знать, что ему стало известно о разрыве и других контактов, это, по-видимому, было в тот момент общим явлением.

На случай потери связи у нас была особая договоренность. По дороге между Оксфордом и Банбери, в нескольких километрах от Грейт-Роллрайта, под полотно железной дороги уходил туннель. С другого его конца, под выступающими наружу корнями четвертого дерева слева по первой тропинке, отходящей от шоссе, полагалось положить записку. Для того чтобы взять ее из тайника, отводился определенный день месяца. Каждый месяц я отправлялась туда на велосипеде, но под корнями никогда ничего не лежало.

О времени прекращения работы приблизительно можно судить хотя бы по упоминанию в письмах о финансовых трудностях.

Маргарите, сентябрь 1946 года

«Я теперь мало что могу покупать… Хочешь взять мои талоны на одежду?..[44] Когда Лен демобилизуется, его шинель можно будет перекрасить и отдать Мише, ему срочно нужно что-нибудь… С середины февраля я буду сдавать комнаты столовникам. Если ты знаешь кого-нибудь подходящего, порекомендуй меня как «превосходную хозяйку» с „овощами из собственного огорода“».

Лена наконец демобилизовали, и он, по совету Маргариты, поступил в Лондоне на работу в фирму, где был изобретен способ изготовления литой узорчатой пластмассы. Там же работал Тони Ру, и они познакомились.

В наших местах ни у меня, ни у Лена не было никаких шансов на работу, да и куда мне было девать трехлетнего Петера? От дома я тоже не могла отказаться: за такую дешевую плату мы нигде ничего бы не нашли. В Лондоне свободных квартир не было. Лен жил поочередно у какой-нибудь из моих сестер.

Зима 1946/47 года была в Англии самой суровой за последнее столетие. Снег валил неделями, пронзительно холодные ветры наметали огромные сугробы, угля не хватало, транспорт почти по всей стране был парализован. Число безработных перешагнуло за два с половиной миллиона человек.

В нашем доме, где были только открытые камины, мы с трудом отапливали лишь две из семи превратившихся в настоящие ледники комнат. Электричества в то время в деревне еще не было. Мне осточертели чадящие керосиновые лампы, готовка на угле и глажение с помощью допотопного чугунного утюга. Вода в цистерне замерзла, а вслед за этим полопались трубы.

Из письма родителям; зима 1946/47 года

«Похоже, завтра мне снова придется три часа откапывать нас из-под снега. Автобусы не ходят. Чувствуешь себя одинокой и заброшенной. У крестьян настроение мрачное. Год будет плохим в смысле продовольствия и не лучше в политическом отношении. Американская внешняя политика катастрофична. Разумеется, их курс ни для кого не секрет, но я не ожидала столь грубой и открытой акции. Они даже не пытаются скрыть, что хотят везде, где только можно, задушить левое движение других стран, что они создают военные базы против России и стремятся господствовать в возможно большем числе стратегических пунктов. Случай с Грецией и Турцией, а также то, как они об этом объявили, и выбор момента — большой шаг навстречу следующей войне. Я удручена и испугана. Пока прочла лишь ответ в «Ньюс кроникл», нечто несусветно слабоумное и легкомысленное. Примерно так: «Это приведет к появлению в Греции более демократического правительства, ибо Америка настоит на этом!!!»

P. S.

Теперь мы полностью отрезаны от мира. Самый большой сугроб в деревне прислонился к нашему дому и доходит до гребня крыши.

P. P. S.

Трижды ура потребительскому кооперативу! Четверо дюжих мужчин пешком пришли в деревню. У каждого в заплечном мешке по 80 фунтов хлеба. Отправляю это письмо с ними».

Февраль 1947 года

«Моя первая постоялица снова уехала. Мне казалось забавным тащить поднос, нагруженный всякими вкусностями, в комнату к молодой даме и подавать ей «завтрак в постель». Но что поделаешь — деньги».

Я решила по возможности перейти на самообеспечение. Наш сад был для этого достаточно велик.

Юргену; май 1947 года

«К моему величайшему изумлению, все посеянное мною в саду бурно пошло в рост, хотя и не в таких масштабах, как сорняки, которые я считала основательно выкорчеванными».

Действительно, вскоре мы имели довольно рентабельный огород. В отличие от работы по дому, которую я всю свою жизнь ненавидела, возня с огородом доставляла мне радость. Мою цветную капусту восхваляли даже знатоки. Я завела кур и уговорила несушек нестись. Приобрела пятинедельного поросенка. Дети так полюбили его, что пришлось пообещать ни за что не забивать скотинку.

О Лене и его делах я писала Юргену в 1947 году: