Соня рапортует - Рут Вернер

Чиновники пожелали побеседовать с Леном. Я позвала его и спросила, не выйти ли мне из комнаты? Нет, в этом нет необходимости. Первое, что они сказали Лену, было: «Нам известно, что вы были хорошим знакомым Аллена Фута». Лен в свою очередь спросил: «Фути?[45] Да. А что он сейчас поделывает?» Они обозлились, а я налила им свежего чаю. Само собой разумеется, Лен тоже отказался говорить о швейцарском периоде своей жизни. И с ним они на первых порах обращались так, словно он — антикоммунист. Мы не могли ни о чем условиться заранее, но Лен вел себя так же, как я, и заявил, что, несмотря на разочарования — мне кажется, он даже употребил те же самые слова «несмотря на разочарования», — он вовсе не ненавистник коммунистов.

Они отбыли не солоно хлебавши, но простились с нами миролюбиво. Уже уходя, один из джентльменов сказал: «А у вас здесь очень мило. Я и сам не прочь бы пожить так». Я ответила: «За чем же дело стало? У меня как раз сдается комната».

Этот визит дал нам пищу для размышлений. Неужели предатель Фут действительно «защитил» нас и подсунул MI 5 (пятый отдел военной секретной службы: контрразведка) версию насчет нашего «разочарования» из-за финской войны? (Насколько я помню, в своей книге, с которой мы тогда еще не были знакомы, он упоминает в качестве причины нашей разочарованности пакт о ненападении между Советским Союзом и фашистской Германией.).

Поверила MI 5 Футу или пустила в ход этот трюк, чтобы усыпить нашу бдительность и заманить нас в ловушку? Слежки за нами не было ни до этого посещения, ни после него. Мы прошли достаточно хорошую школу, чтобы быть в состоянии судить об этом.

Уже не помню, когда опус Фута попал к нам в руки. При всех обстоятельствах с момента визита джентльменов из MI 5 мы исходили из того, что в Англии на Центр нам больше не работать. Но, судя по всему, к этому времени сам Центр уже принял такое решение.

В октябре отец почувствовал себя плохо, вернулся в Лондон и лег в больницу. У него оказался рак.

Юргену, ноябрь 1947 года

«Вам уже сообщили о смерти папы. В последние недели я писала вам редко, мне казалось бессмысленным рисовать вам во всех трагических подробностях картину его постепенного угасания…

Отец до самого конца держался замечательно, иногда даже неожиданно замечательно. Ведь раньше он никогда по-настоящему не болел и теперь вел себя мужественно и терпеливо. Почти никогда не жаловался, был трогательно благодарен за каждое наше посещение и даже в последние дни улыбался, когда приходил кто-нибудь из нас. Еще за три дня до смерти он вовсю говорил на актуальные темы: новый бюджет, отставка Дальтона[46] и т. п.

Он успел порадоваться: подержать в руках первый том своего труда о демографических проблемах в колониях. Твое письмо о праздновании 7 Ноября ему прочла Бригитта, когда мы вместе были у него. Вечером в понедельник он еще разговаривал обо всем, почти весь вторник проспал и бодрствовал только между шестью и восемью часами вечера. Потом снова заснул и больше не проснулся. Мы задолго до этого знали, что предстоит, и в последние две недели можно было лишь желать, чтобы конец наступил поскорее. Но все равно это тяжелый удар».

Юрген получил много писем по случаю смерти отца. В письме с выражением соболезнования от Социалистической единой партии Германии, подписанном Вильгельмом Пиком и Отто Гротеволем, говорилось:

Берлин, 12 декабря 1947 года

«…Его кончина — тяжкая утрата для немецкого народа, ибо профессор Кучинский не только воплощал современную прогрессивную науку и исследовательскую работу, которые он сознательно поставил на службу рабочему классу, но и, даже находясь в эмиграции в Англии, чувствовал себя крепко связанным со своей немецкой родиной, страдал вместе с нею и боролся за нее. Всей силой своей личности он ратовал за единство немецких антигитлеровских сил. Его безупречная объективность и неизменная терпимость по отношению к инакомыслящим сделали его центром притяжения для передовых, демократически настроенных немцев в Британии…»

Товарищи Тюльпанов и Абрамов, в частности, писали от имени Советской администрации:

«…Вся его жизнь являет собой пример бескорыстного служения своему народу и высоким целям всего прогрессивного человечества».

Мое письмо Юргену, 29 января 1948 года

«Читая письма, я была глубоко тронута. Как хотелось бы, чтобы папа и мамочка могли при жизни ощутить хоть какую-то долю такого уважения и симпатии».

Ведь Юрген тогда намеревался организовать возвращение родителей в Германию.

С моей стороны было ошибкой уговорить Лена приехать в Роллрайт. Он ненавидел монотонную и физически тяжелую работу в Банбери, а шансов на перемены не было никаких. Лен не бросил бы меня в беде, но чувствовать себя прикованным к этой фабричной каторге, быть обязанным содержать жену и троих детей и не видеть никакого выхода из этого положения — нет, не так он представлял себе свою жизнь. Вспоминая бурное время, проведенное в Испании, он тосковал по прошлому.

От того периода, когда Лен был водителем танка, ему остался на память травмированный грохотом орудия ушной нерв, вызывавший шум в ушах и головные боли. Работа выматывала Лена, а поскольку работать приходилось посменно, это еще усиливало хроническую бессонницу. Все чаще у него случались приступы упадка духа. Целыми днями он молчал, целиком уйдя в себя. У меня сердце обливалось кровью, но чем я могла ему помочь? Моя собственная жизнь тоже зашла в какой-то тупик. Дальше так продолжаться не могло.

Юргену (без даты)

«Обо мне самой просто нечего рассказывать. Если не считать того, что я создаю семейный очаг детям и мужу, мое существование сейчас следует расценить как совершенно бесполезное. Не такая я уж важная персона, чтобы это было большим несчастьем, но для подобного прозябания каждый человек слишком хорош и слишком важен.

…Писать? Ах, с каким удовольствием я бы это сделала! Как часто я подумывала, не смогу ли написать для вас статьи. Что-нибудь о думах и настроениях немецких военнопленных здесь, об отношении рядовых членов лейбористской партии к кризису или о США? Можешь предложить мне какие-нибудь темы? Я тут написала статейку по-английски. Лен находит ее хорошей, а мой стиль — «живым и привлекательным». Я мечтаю, чтобы ее приняли, и тогда я смогу предложить им серию статей».

Моя статья была мне возвращена.

Пусть читатель не думает, однако, что мы жили в атмосфере вечного уныния и подавленности. Дети вносили в наше существование разнообразие и веселье, а кроме того, нас радовало общение с природой. Когда мне становилось тоскливо, я бежала к тому месту, откуда открывался особенно любимый мною вид на луга, поля и гряды холмов.