Соня рапортует - Рут Вернер

О Лене и его делах я писала Юргену в 1947 году:

«Лена на работе ценят. Но изматывается он так, что после работы ему бы только добраться до постели. Так что мы оба пребываем в моральном болоте, еще более ужасном, оттого что его болото в Лондоне, а мое — на расстоянии 120 километров. Когда любишь, не так-то весело после трех лет армии видеться дважды в месяц. Маргарита, теперь моя постель — мой университет: каждый вечер я читаю в ней по одной из Юргеновых лекций. Его стиль доставляет мне истинное удовольствие».

В июне 1947 года родители во время папиного отпуска приехали ко мне. Незадолго до их отъезда, как-то ночью, около двух часов, я услышала доносившиеся из их комнаты стоны. У мамы был сердечный приступ. Лекарство не помогало. Единственный телефон, установленный на деревенской площади, не работал. Я, торопясь изо всех сил, бросилась на велосипеде к врачу в ближайший город. Он привез меня назад на своей машине. Но было слишком поздно: мама лежала при смерти. Даже если бы врач приехал раньше, он все равно уже не смог бы ничего сделать. Перед тем, как я оставила мать, страдавшую от невыносимых болей, и кинулась за врачом, она произнесла: «Ах, боже мой, мальчик». Она думала о Юргене, своем первенце, которого любила больше всех остальных детей.

Маму похоронили в нашей деревне на красивом старом кладбище. На могильном камне высечено ее имя, а за ним — имена оплакивающих ее кончину мужа и шестерых детей.

Родители счастливо прожили сорок пять лет. Отца пугала мысль об одиноком возвращении в опустевшую квартиру. Он остался у меня и работал над своей книгой о демографическом положении в колониях. Когда он выходил на прогулку, я всякий раз старалась сопровождать его. Он часто бывал на кладбище. Человек передовой, отец сам смущенно посмеивался над этой своей привычкой, но ходил туда вновь и вновь. Я как-то сказала ему, что как раз с кладбища открывается самый красивый вид на окружающую сельскую местность, и он был мне благодарен.

У фирмы, где работал Лен, заказов было мало, пластик тогда еще считали не более чем плохим заменителем кожи. Жить на два дома было слишком дорого, и я уговорила его приехать в Роллрайт. Летом 1947 года Лен поступил на алюминиевый завод в Банбери, в двадцати километрах от нас. Для ежедневных поездок он купил подержанный мотоцикл.

От Центра не было никаких известий вот уже более девяти месяцев. Еще раз подчеркиваю, что я не обижалась и не сердилась. Я всегда относилась к своей работе не как к средству заработать, а как к деятельности члена коммунистической партии. Наверняка были какие-то причины для такого поведения Центра. Впоследствии так оно и оказалось. Тем не менее чувствовала я себя подавленной. Столько лет отдала я этой работе, а теперь дни стали какими-то пустыми. Мне также было нелегко сообщить Джеймсу и Тому, что связи с Центром больше не существует. Том прошел курс обучения и мог бы приступить к работе радиста. Джеймс снабжал меня информацией, которой у меня накопилось порядочно, но которую я уже не могла передать дальше. Кстати, Джеймс мог бы уйти из авиации и вернуться к своей гражданской профессии, но по нашему желанию остался на военной службе еще на какое-то время. О нем и о Томе я слишком мало рассказала на этих страницах, но, когда я думаю о лучшей части английского рабочего класса, именно они встают перед моими глазами.

Джеймс умер от лейкемии. Он был еще молод; есть люди, с представлением о которых мысль о смерти просто не вяжется, и не только потому, что они были тебе близки и дороги. Джеймс был таким чистым, жизнерадостным, неунывающим человеком! С Томом — даже после того, как Центр прекратил работу с нами, — мы не хотели расставаться окончательно. Но и эту радость мы не могли позволить себе надолго, поскольку скоро выяснилось, что и без всякой работы мы можем поставить его под удар.

Мы с Леном не желали дольше оставаться политически пассивными, а потому решили вступить в английскую коммунистическую партию. Но особых контактов с партией у меня не получилось, так как я принадлежала к отдаленной первичной организации в Банбери. У Лена дела обстояли не намного лучше. На его предприятии было восемь членов партии, работавших в разные смены, так что вместе сходилось, самое большее, три человека, да и то лишь зимой.

Как уже упоминалось, в августе или сентябре 1947 года я услышала от австрийского товарища, как к нему явился Джим, чтобы предостеречь нас от дальнейшей работы. Увы, мы в это время и так уже не работали.

Тогда же, в августе или сентябре (во всяком случае, когда отец жил еще с нами, а уехал он в октябре), однажды раздался стук в дверь. Я открыла. Два джентльмена поклонились, и один из них, даже не успев переступить порог, выпалил с ходу: «Вы несколько лет были русской агенткой, пока финская война не заставила вас разочароваться в коммунизме. Как нам известно, в Англии вы уже не работали, и мы пришли не с целью арестовать вас, а чтобы просить вашего сотрудничества».

Этот «психологический» натиск был настолько комичен и столь мало способен вывести меня из равновесия и заставить ляпнуть что-нибудь необдуманное, что я с трудом удержалась от улыбки. Вместо этого я спросила: «Как насчет чашечки чая?»

Джентльмены согласились, правда несколько кисло, и по моей просьбе предъявили свои документы.

Лен был чем-то занят в саду позади двора. Отец сидел в комнате над нами и работал. «Гости» перечислили несколько фактов из швейцарского периода, и мое подозрение, что Фут нас предал, еще более усилилось. Они вновь и вновь подчеркивали, что им известно о моем разочаровании в коммунизме после «нападения Советского Союза на Финляндию», что они знают, сколь лояльной английской гражданкой, не совершившей здесь ничего предосудительного, я являюсь. Следовательно, мне абсолютно нечего опасаться, так почему же мне не пойти им навстречу и не рассказать о времени, проведенном в Швейцарии?

Я подтвердила свою лояльность, но дала понять, что она отнюдь не обязывает меня рассказывать о периоде, когда я еще не имела чести быть гражданкой Великобритании. Что же касается моего пребывания в Англии, то об этом я охотно расскажу.

Они продолжали талдычить свое: им известно, что в Англии я не совершила ничего такого, что можно было бы поставить мне в вину. Джентльменов крайне удивляло, что я отказываюсь говорить, ведь я, дескать, поняла, чего он стоит, этот коммунизм.

Я быстро соображала: мы выписывали английскую партийную газету и состояли в партии. Мой отец был председателем левого Свободного немецкого движения. Политические труды Юргена пользовались известностью. Наконец я ответила: пусть даже у меня были свои разочарования, но я не могу назвать себя антикоммунисткой. Кроме того, с моей точки зрения, лояльность, приличествующая английской гражданке, и левые взгляды не противоречат друг другу.