Оранжевый туман - Мария Донченко

Наверх по эскалаторам «Новокузнецкой», «Третьяковской», «Полянки» поднимались Чужие.

Их было много. Очень много. Прожив всю жизнь в этом городе, она и не представляла, что их столько в её Москве. Хотя должна бы понимать — родители ей рассказывали о девяносто первом годе, который она не застала в сознательном возрасте.

Прямо на девушку шёл человек без лица. Под мышкой он нёс свёрнутый плакат с надписью на английском языке, а на груди у него была приколота лента белого цвета, издавна означавшего капитуляцию перед врагом.

Девушка непроизвольно прикрыла на мгновение лицо ладонями, но тут же сделала вид, что поправляет воротник куртки.

Человек без лица прошёл, но за ним шёл следующий, ещё и ещё… Метро работало слаженно, как часы, каждые две-три минуты на Станцию приходил поезд, и новые единицы пополняли массу, огромный сгусток отрицательной энергии, катившийся из метро на поверхность.

На платформе появился Плотников. Не заметь он её, она бы его и не узнала — ведь он был без лица. Тот самый Флюгер, травивший её в студенческие годы — она впервые видела его без значка «Единой России», зато на отвороте пальто, как огромный склизкий глист, болталась белая лента.

— Любочка, и Вы здесь! — расплылся Плотников в своей омерзительной улыбке. — Рад, очень рад видеть. Будучи Вашим, так сказать, в некоторой степени, политическим оппонентом, не могу не отметить с радостью, что весь народ собрался против партии жуликов и воров…

Он говорил что-то ещё, но Люба этого не слышала за спасительным шумом поездов. И Плотников пошёл дальше, смешиваясь с серым потоком.

Герои мозаик молча смотрели на движущуюся массу сверху, из своего сорок третьего года, грозного года рождения «Новокузнецкой». Нарисованные, они были живее, чем те, кто шевелился, перемещался к выходу из метро и формально выполнял все физиологические функции организма.

Но Станция «Новокузнецкая» молчала.

…Сделав усилие над собой, Люба ступила на эскалатор, и его безотказный механизм понёс её вверх по наклонной.

Она вышла из стеклянных дверей, за которыми осталось тепло Станции и её защита.

Кругом были Чужие. Их было очень много, ещё больше, чем в метро. Они заполнили собой Пятницкую улицу и берег Водоотводного канала.

В окружении Чужих Люба дошла до поворота. К счастью, люди без лиц не обращали на неё внимания. Но там их было ещё больше.

Тогда она начала мысленно говорить с Виталиком. Это помогало, когда становилось совсем плохо. Позавчера исполнилось два месяца с того дня, как он в последний раз выходил на связь.

«Но ты же живой, я же знаю, что ты живой. У тебя просто нет Интернета. Ты обязательно напишешь мне, когда он появится».

Она закрыла лицо руками. Ей захотелось бежать отсюда, бежать в метро, домой, схватить на руки ребёнка и бежать с ним куда-нибудь из Москвы, в которую пришли люди без лиц. Она больше не могла видеть их белых лент, их белых шариков…

«Отпустите меня!» — захотелось ей закричать, но её никто не держал. Натыкаясь на людей, она побежала навстречу толпе демократов, назад, туда, где Станция примет её в своё доброе тепло. Ей не хватало воздуха, она хватала его ртом. В метро, скорее в метро, домой, к компьютеру, и написать Виталику, что в его город пришли Чужие. Ведь у него появится доступ к Интернету, и он прочитает…

Уильяма Моррисона отзывали из Ливии.

Его миссия была окончена. По традиции, он собирался провести Рождество с семьёй в Британии, а после Нового года его ждала новая работа.

О том, что она будет связана с Россией, он знал уже давно. Десятого декабря состоялось первое выступление белоленточников на Болотной площади в Москве. Численность митинга превзошла все самые смелые прогнозы и приблизилась к ста тысячам — такого Москва не видела с девяностых годов.

Оранжевая революция не может останавливаться. Она обязана идти только по нарастающей. И уже на двадцать четвёртое декабря было запланировано новое массовое выступление на проспекте Академика Сахарова, или, как его называли в народе, Цукерманштрассе.

Не меньше, чем встрече со своими старыми знакомыми, Уильям был рад тому, что работать ему придётся совместно с Майклом Энтони Макфолом, которого уже утвердили в качестве посла США в Российской Федерации и который должен был прибыть в Москву, как и Уильям, вскоре после Нового года. Макфола Моррисон высоко ценил как специалиста по демократиям, антидиктаторским движениям и цветным революциям, отдавая дань его профессиональным качествам, и считал такое сотрудничество честью для себя.

Уильяма предупреждали, что дорога в аэропорт может быть небезопасна, и предлагали ему отложить вылет. Но он решил лететь. Ему не хотелось второй раз пропустить Рождество. Да и события в России заставляли торопиться. До митинга на Сахарова оставалось меньше суток…

Водитель Али щеголял в камуфляжной куртке с клеймом Ивановской текстильной фабрики. Когда Моррисон бывал в хорошем настроении, он отзывался на просьбы водителя прочитать ему, как читаются пометки на русском, и удивлялся странному языку.

Али уже знал о грядущем расставании. Последним его заданием было отвезти Моррисона в аэропорт, и на прощание господин щедро вознаградил его за службу хрустящими долларами.

Он ждал в машине у входа в отель.

Завершая последние сборы, он выезжал из отеля в Триполи и позвонил горничной, чтобы она зашла в номер. Через минуту она пришла, чтобы забрать полотенце и постельное бельё.

— Вот и уезжаю я, Фатима, — сказал он девушке. — Возьми на прощание, — порывшись в кармане, он протянул ей смятую купюру в десять динаров.

— Благодарю Вас, мистер, — она склонила голову ещё ниже, чем обычно, пряча деньги в передник, — да вознаградит Вас Аллах за Вашу милость к сиротам…

В отличие от сверстниц, которые часто носили светлые открытые платки, Фатима всегда появлялась в чёрном исламском одеянии, оставлявшем открытыми лишь овал лица и кисти рук, без косметики, тихо, словно тень, никогда не улыбалась и никогда не смотрела в глаза, чётко и тщательно, так же, как соблюдала религиозные предписания, выполняла свои обязанности по уборке номера и так же незаметно исчезала, не смея мешать мистеру Конраду.

О горничной Моррисон наводил справки. Круглая сирота, она снимала где-то угол с младшим братом, который был ещё слишком юн, чтобы играть традиционную роль мужчины в семье.

…Это была правда. Они жили вдвоём, единственные уцелевшие из некогда большой и дружной семьи.

…Фатима бесшумно спустилась вниз по чёрной лестнице, зашла в комнату для персонала. Там никого не было. Она заперла дверь изнутри, включила компьютер и ослабила узлы хиджаба.

«Введите Ваш логин».

«FATIMOCHKA».

Так её называл только один человек. Русский. Ради него она даже научилась выговаривать звук «ч», который не давался ей в английском.

«Введите Ваш пароль».

«KIEVMINSKSMOLENSK».

Человек, который был ей нужен, ждал её в сети.

«Он выезжает сейчас».

«Спасибо, я понял. У тебя есть что-то ещё?»

«Нет».

«Ладно. Возможно, моим друзьям удастся найти выход на тюрьму в Мисурате. Напиши имя твоего брата, чтобы они навели справки».

«Ибрагим Тархуни. И ещё…»

«Что?»

«Вы можете навести справки ещё об одном человеке».

«Да. Пиши имя».

«Его зовут Виталик Нецветов. Он русский».

«Кто он тебе?»

«Никто. Он друг моего брата. У него никого нет».

«Повтори фамилию».

«Ан-Не-цве-тов».

«Хорошо. Мы уточним про обоих. Конец связи».

«Спасибо. Конец связи».

…И всё-таки это было безумием — ехать без охраны по дороге в аэропорт. Но Моррисон надеялся проскочить, в конце концов, это был его последний день в этой проклятой стране.

Когда машина тронулась с места, он поставил диск с русскими песнями — в последние дни он почему-то особенно увлёкся творчеством Аллы Пугачёвой.

  «Не отрекаются любя, ведь жизнь кончается не завтра…»

…Но они всё-таки нарвались на засаду. Али, при всём его мастерстве, не удалось вывести машину из-под обстрела, и он отстреливался от них из автомата.

Уильям не видел, сколько было нападавших. Увидел он только одного из них, когда тот встал в рост и поднял руки, сдаваясь.

Выстрелы стихли. Али крикнул сдающемуся, чтобы подошёл ближе, и тот начал медленно, осторожно подходить. Это был совсем молодой парень, лет шестнадцати-семнадцати.

Яркое ливийское солнце слепило глаза, играло бликами, словно помогая своим, и слишком поздно заметили Моррисон и Али, что в одной из его поднятых рук зажата граната…