Следы в сердце и в памяти - Рефат Аппазов

- Я не знаю, о какой деревне вы говорите. Я никогда не жил ни в какой деревне.

- Вы что-то путаете. То вы говорите одно, то другое. Так дело не пойдет. Давайте, начистоту, иначе мы не разойдемся.

Я раздражаюсь, но сдерживаюсь, как только могу, и говорю:

- Вы посмотрите, пожалуйста, на то, что записывал ваш помощник с моих слов, и тогда убедитесь, что вы ошибаетесь.

Опять сверившись с чем-то, он продолжает дурацкий разговор:

- Когда вы получили последний раз письмо от своих родителей?

- Точно не помню, но что-то месяца полтора или два тому назад.

- Они вам писали из Намангана или Андижана?

- Они мне писали из Сыр-Дарьи. Насколько я знаю, они ни в Андижане, ни в Намангане вообще не бывали. Вы же знаете, что им никуда выезжать нельзя.

- Что-то у вас не ладится с географией. Сыр-Дарья - это река. Они что, живут в реке?

- Нет, Сыр-Дарья это не только река, но и небольшой городок, районный центр, и я уже вам говорил в начале нашего разговора, что мать и сестра живут там.

- А отец где живет, в Намангане или Андижане?

- Отец давно умер, и об этом я тоже вам говорил.

В таком стиле разговор продолжался ещё час или полтора. То он переврёт моё отчество, то имя матери или сестры, то придумает мне какого-то несуществующего дядю или брата. Вроде бы человек неглупый, не пьяный, не выживший из ума старик, а постоянно несёт какую-то чушь. Когда же всё это кончится и чем кончится?

За всё это время то ведущий со мной разговор, то записывающий несколько раз выходили из комнаты, иногда на довольно продолжительное время. Дважды входили разные другие лица, которые эпизодически подключались к разговору, задавая уточняющие, детализирующие вопросы по разным обстоятельствам моей жизни. Выяснили, кто из руководства предприятия меня хорошо знает, как часто общаюсь с С. П. Королёвым и В. П. Мишиным, с кем из членов партии я хорошо знаком на приятельском уровне, спрашивали о моих сотрудниках и непосредственных руководителях, о наших взаимоотношениях. Мне приходилось быть достаточно осторожным, чтобы кому-либо не навредить, я был начеку, чтобы не раскрыть что-то из секретов, касающихся работы. Надо сказать, что ни одного вопроса по тематике, характеру работы, направлению исследований задано не было. После всего этого положили передо мной с десяток листов чистой бумаги и велели описать со всеми подробностями всю свою жизнь, написать все, что я знаю о своих родственниках, включая двоюродных братьев и сестер, братьев и сестер моих родителей. У меня уже голова кружилась от всего этого, и я попросил разрешения минут пятнадцать отдохнуть и пожевать принесенные с собой бутерброды, на что получил милостивое согласие. Мои записи затем тщательно прочитывались, кое-где дополнялись моей же рукой по их подсказке. Потом мне сказали: "Мы вас сейчас отпустим, дадим справку, которую вы предъявите на работе, чтобы вам не зачли прогул, а вы дадите нам расписку о неразглашении нашего разговора. И чтобы никому ни слова, вы меня хорошо поняли? Вы в ближайшее время никуда не собираетесь уезжать? Рекомендую не выезжать, мы еще с вами не всё закончили".

Вот так завершилась моя встреча с представителями органов, и я вышел из этого проклятого учреждения где-то часов в пять после полудня. Невозможно передать, что я почувствовал, оказавшись опять "на свободе", хотя она и была для всех нас относительной. Я смотрел на пыльную улицу, на людей, проходивших мимо, на щебечущих птичек такими глазами, будто впервые это вижу. Как хорошо, что опять небо и солнце над головой, что скоро опять увижу жену и дочку, что буду спать дома, завтра пойду на работу... Голова кружилась от воздуха, от ходьбы, от того, что вижу, слышу, от ощущения почвы под ногами. Когда я добрался до дома, дочка, как всегда, бросилась мне на шею, ничего не подозревая, а жена молча села на ступеньки крыльца и со слезами на глазах наблюдала за нами.

Проходили дни, недели, месяцы, а меня больше никто не тревожил. Напряжение ожидания постепенно начало спадать, и только временами я вздрагивал, вспоминая тот кошмарный день и боясь, как бы он не повторился. Мало-помалу мои трудности на службе с допусками к работам повышенной секретности стали разрешаться. Сначала получил официальный доступ к материалам с грифом "совершенно секретно", а года через полтора или два - "совершенно секретно, особой важности". Тему на этом можно было бы закрыть, если бы она не получила много лет спустя совершенно неожиданное продолжение, прояснившее некоторые недоумённые вопросы.

В начале восьмидесятых годов я случайно встретил на улице человека, который в пятидесятые годы был у нас начальником секретной части, так называемого первого отдела. Он еле передвигался, тяжело опираясь на палку, и вообще весь его вид говорил о том, что он сильно болен. Оба обрадовались встрече и после взаимных жалоб на здоровье начали вспоминать былые дни, людей, с которыми работали, отдельные моменты из жизни нашего КБ. Конечно, вспомнили и Сергея Павловича. Вдруг Иван Петрович мне говорит:

- А помнишь, как Сергей Павлович из-за тебя пострадал?

- Да бог с тобой, Иван Петрович, я его никогда и ни в чём не подводил.

- Ты-то не подводил, может быть, но он пострадал: он из-за тебя выговор схлопотал.

- Как же это могло случиться? - спросил я, не очень доверяя его словам.

- Теперь уже можно об этом говорить, тем более, что С. П. уже давно нет. А было вот что. Ты ведь тогда висел на волоске, и он по поводу тебя обратился с письмом прямо к Берии. Прошло какое-то время, и при очередной проверке секретного делопроизводства комиссия обнаружила это письмо. Ну, и получил он тогда выговор за это дело.

- Я об этом впервые слышу, Иван Петрович. И даже сейчас не понимаю, за что, собственно говоря, его могли наказать, даже если он к кому-то обратился?

- С такими вопросами даже главный конструктор не имел права обращаться непосредственно туда, - и он показал пальцем куда-то в небо, - это было не в его компетенции. Такие вопросы решались только через органы министерского уровня. Нам тоже тогда досталось. Было еще несколько человек, за которых хлопотал С. П., но я о них не хочу говорить.

Для меня всё это было полным откровением, и, не зная, как к его сообщению отнестись, отделался дежурным вопросом:

- Неужели это верно?

- Стану я тебе врать! Я думал, что ты обо всём знаешь.

- Откуда же я мог об этом знать?

- Ну, С. П., например, мог тебе сказать.

- Нет, Иван Петрович, он мне об этих делах никогда ничего не говорил.

Поговорив еще о чем-то, мы расстались, но, думая о тех тревожных для меня временах, я начал вспоминать всякие детали, на которые раньше не обращал должного внимания. Вдруг мне ясно вспомнился один короткий разговор с Сергеем Павловичем, буквально на ходу. Спросив, как обычно, чем сейчас занят, как идут дела, он совсем вроде бы не к месту сказал: "Ну, рад за тебя. Только меня не подведи, я за тебя поручился". Вот, собственно, и всё, что он сказал. Чего греха таить, он иногда любил поднимать значимость вопроса на несколько порядков по разным причинам. Вот и тогда я подумал, что это сказано ради пущей важности. "Конечно, - подумал я, - главный конструктор несёт ответственность за работу каждого из нас и хочет, чтобы и мы его не подводили". И вот теперь, соединяя давно сказанные слова с новой для меня информацией, я начал понимать истинный смысл брошенных на ходу тех нескольких слов: "...я за тебя поручился".