Следы в сердце и в памяти - Рефат Аппазов

- Знаете, товарищ Аппазов, если вы хотите на чём-то настаивать, идите к товарищу Ивашникову.

Я чувствовал, что несмотря на довольно официальный тон разговора, он сочувствовал мне, ему передо мной неудобно, возможно, он жалеет меня, но не может позволить себе иного отношения. Сгоряча тут же решил поговорить с Ивашниковым, чтобы и ему высказать какие-то слова, но, подумав с минуту, плюнул на эту затею и пошел прочь. Я представил себе этого "энкавэдэшного" подполковника с его холодным, леденящим душу пустым взглядом, его манеру рассматривать человека как живую вещь, подумал о его возможностях уничтожить человека одним росчерком пера, и решил, что лучше находиться от него подальше. Этот человек был неприятен не только мне с моими "некондиционными" анкетными данными, но и многим другим, вполне вписывающимся в существующую систему. На своем месте Ивашников проработал после этого ещё три или четыре года, когда его сменил штатский человек, остававшийся на своем посту очень долго, лет эдак двадцать или двадцать пять.

Я очень сильно переживал случившееся, во мне произошёл какой-то моральный надлом, хотя к подобному ходу событий надо было бы давно привыкнуть. Однако мало-помалу ко мне опять вернулась мысль об аспирантуре, о диссертации, и лишь спустя два года я решил повторить попытку поступить в аспирантуру. Результат оказался поразительно схожим: опять все пятёрки, опять не попал в приказ, но уже без напрасных попыток с моей стороны узнать причину отказа.

Этим временем мои товарищи успешно сдавали экзамены по кандидатскому минимуму, обзавелись руководителями, темами, в общем, успешно продвигались вперед. Я решил, что этот путь для меня закрыт прочно и навсегда. Не стоит себя больше травить. Так прошли ещё два года. Они прошли не впустую. Я многому научился и уже учил других. В повседневной работе накопил значительный теоретический задел, мог бы где-то в другом месте сдать кандидатский минимум, написать диссертацию. Но стоит ли? Если не принимают в аспирантуру, разве позволят выйти на защиту диссертации? И даже если защитишь по какому-то случайному недосмотру органов, разве утвердят в ВАК[5]? Учеба в аспирантуре казалась мне какой-то гарантией благополучного преодоления иных возможных препятствий, и поэтому после мучительных и долгих колебаний решился в третий, уже последний раз, попытать счастья, тем более, что теперь уже у нас не было товарища Ивашникова. Опять написал заявление, стал готовиться к вступительным экзаменам с тем, чтобы сразу же после них, не откладывая надолго, сдать и кандидатский минимум.

В один прекрасный день секретарь начальника нашего отдела передала мне, что звонили из отдела кадров, просили, чтобы я зашел к заместителю директора по кадрам. Этот вызов мог означать всё, что угодно, так как за последний год я чувствовал, как что-то надвигается на меня, поэтому перед предстоящим разговором я внутренне собрался так, чтобы без паники встретить любое решение. Когда я пришёл к товарищу Паукову, который сменил на этом посту Ивашникова, он без всяких церемоний усадил меня на диван в своем кабинете, сам сел рядом и сказал:

- Хочу тебе сказать, Рефат Фазылович, одну очень неприятную вещь.

- Я догадываюсь, Георгий Михайлович, и готов ко всему.

Георгий Михайлович, человек моего возраста или чуть постарше, старался вести себя, особенно с людьми, от которых он не зависел, как-то по-панибратски, по-простецки, вызывая к открытости. Несколько грубоватая манера поведения не вызывала неприятных ощущений, наоборот, подкупало то, что с ним всегда можно было говорить прямым текстом, без всяких намёков и иносказаний.

- Вот что, Рефат Фазылович, возьми ты своё заявление о поступлении в аспирантуру обратно, всё равно ничего не получится.

- Почему вы так считаете? - на всякий случай спросил я.

- Ты сам знаешь, я не смогу тебя пропустить через мандатную комиссию. Зачем тебе мучиться, терять силы и время на сдачу экзаменов без всякого результата? Ты пойми, я говорю для твоего же блага, хотя и неприятно это говорить.

Это было не самое худшее, к чему я приготовился, но, видимо, не смог скрыть даже в этом случае своего подавленного состояния. Он это заметил и в ответ на мое молчание продолжил:

- Брось ты эти переживания, не всем же учёными быть, проживёшь и так. Ну, как, договорились?

- Спасибо, Георгий Михайлович, и на том. Лучше честный разговор, чем всякие там подножки, как было раньше. Ну, я пойду, если это всё.

- Это всё. Только условие: не говори о нашем разговоре никому - это мой тебе совет.

На том я и ушёл, и с этого момента у меня никогда больше не возникала мысль ни об аспирантуре, ни о защите диссертации. Что касается ученых степеней и званий, которые были присвоены, то это уже произошло без каких бы то ни было целенаправленных усилий с моей стороны. В 1958 году после таких громких достижений, как запуск первой ракеты средней дальности с ядерным боевым зарядом, запуск первой межконтинентальной баллистической ракеты, выведение на орбиту Земли первого спутника, партия и правительство решили, помимо других наград, которыми были поощрены многие работники нашего и смежных предприятий, присвоить группе специалистов учёные степени докторов и кандидатов наук без защиты ими диссертаций. Инициатором этого мероприятия, насколько мне известно, выступил Королёв, энергично поддержанный академиком М. В. Келдышем. В число таких специалистов попал и я. В это время я уже преподавал в Авиационном институте, читая лекции по Теории полета ракет. К этой работе меня привлёк Василий Павлович Мишин, первый заместитель С. П. Королёва, который возглавил вновь создаваемую кафедру по нашей специальности. Вскоре там получил ученое звание доцента. В течение ряда лет написал целую серию учебных пособий для студентов, аспирантов, несколько методических работ по выполнению курсовых и дипломных работ, был научным руководителем многих аспирантов и соискателей, тринадцать из которых защитили кандидатские диссертации, а двое - докторские. Кафедра выступила с инициативой о присуждении мне ученого звания профессора, Ученый Совет института поддержал эту инициативу, и после года работы в должности профессора Высшая Аттестационная Комиссия утвердила меня в этом звании. Но всё это было потом, когда несколько изменились "и времена, и нравы".

Тревожные времена

Теперь я должен возвратиться к концу сороковых - началу пятидесятых годов и рассказать о некоторых событиях, которые могли полностью изменить мою жизнь, а, может быть, и того хуже. После первых двух-трёх лет довольно спокойной работы я начал ощущать, как вокруг меня начала образовываться какая-то стена, отгораживающая меня от основных работ, ведущихся в нашем КБ. К этому времени почти всем работам стал присваиваться гриф "совершенно секретно", появились также работы, имеющие гриф "совершенно секретно, особой важности". Это особенно относилось к основным проектным данным разрабатываемых изделий и к их баллистическим характеристикам. Ведь в баллистической документации, как ни в какой другой, сосредотачиваются в собранном воедино виде все важнейшие сведения о ракете - такие, как массовые характеристики, данные по двигателям и компонентам топлива, габариты ракеты, все траекторные данные, включая минимальную и максимальную дальность полета, аэродинамические характеристики, характеристики рассеивания, масса так называемого полезного груза, координаты стартовых позиций и цели и ряд других. Поэтому почти всем работникам проектных подразделений были оформлены допуски к работам, имеющим гриф "совершенно секретно", а тем, которым приходилось пользоваться совокупностью характеристик ракет - допуски к работам "совершенно секретно особой важности". Я, пожалуй, оставался единственным обладателем допуска только к материалам с грифом "секретно". Между тем, будучи руководителем группы баллистиков, я обязан был выдавать своим сотрудникам задания, работать с документацией, контролировать выполнение работ, согласовывать выпускаемые материалы с материалами всех других расчётно-теоретических и проектных подразделений и т.д. Все эти функции я не был в состоянии выполнять, не имея полной информации и доступа ко всей документации. Создалась совершенно нелепая ситуация, когда руководитель обладал меньшими возможностями, чем сотрудники. Надо мной стоял Лавров, у которого были, кроме нашей группы, заботы с другими группами, да и мало что зависело от него в решении возникшей трудности. Однако работа шла довольно успешно благодаря тому, что нашли некоторые обходные пути. Все необходимые материалы в архиве брали мои подчинённые, и мы работали сообща. Следовательно, моей подписи нигде в архиве не оставалось, а работники секретной части делали вид, что никаких нарушений не происходит - с формальной точки зрения все правила соблюдались. Разумеется, всё происходящее для меня лично было очень неприятно, мне давали понять, что я являюсь "второсортным" человеком. Был и один унизительный момент, который сильно заставлял страдать самолюбие: я не имел право ставить подпись под разрабатываемыми с моим участием и под моим руководством материалами. Получалось так, что авторство принадлежало и моим сотрудникам, и моим начальникам - только не мне. Между тем основным автором текстов, техническим руководителем баллистических разделов проектов, материалов к лётным испытаниям был именно я. Помимо ущемлённого самолюбия и нарушения норм элементарной порядочности, меня беспокоили и некоторые моменты в перспективе. Дело было в том, что теоретические части таких материалов обычно включались в список трудов аспиранта или соискателя при предъявлении им диссертационной работы, эти материалы приравнивались к печатным работам, так как открытые публикации по ним запрещались. Я уже несколько лет в этом плане работал как бы вхолостую, ничего не производя. Поскольку аспирантура постоянно передо мной маячила как вожделенная морковка на палке перед носом ослика, я нервозно воспринимал происходящее. К Сергею Павловичу по этому поводу я ни разу не обращался, считая, что он в курсе всего, что делается, и, если ничего в моем положении не изменяется, значит, это не в его силах. Он ведь не единожды видел, подписывая тома проектов или других технических материалов, что моей подписи под ними нет. К подобным вещам он был чрезвычайно внимателен, поскольку отсутствие подписи как бы формально снимает ответственность с исполнителя, а потом поди разберись. А безответственность он очень не любил. Я очень хорошо запомнил, как однажды С. П. выпустил то ли распоряжение, то ли приказ о том, чтобы подписи на документах были разборчивы и соответствовали фамилии подписывающего, а не учинялись бы в виде неразборчивых каракулей. В это время С.П. уже не был начальником отдела, а был начальником КБ-1 (Конструкторского бюро №1), состоявшего уже из нескольких отделов. Начальником же проектного отдела, в составе которого была и моя группа, был Константин Давыдович Бушуев, который много позже, в 1973-75 годах, во время совместной работы с американцами над программой Аполлон-Союз был руководителем проекта с Советской стороны. К нему один или два раза я обращался за помощью в получении нужных материалов и с претензиями по поводу ненормального своего положения, сильно затрудняющего работу. Бушуев был очень осторожным человеком во всём, обладающим к тому же великолепными дипломатическими способностями, несколько суховатым в общении, но достаточно мягким и терпимым. Он ответил, что разделяет полностью мои претензии, но от него мало что зависит. "Надо ждать, - сказал он, - и надеяться на благополучный исход". Я думаю, что даже работавшие в "шарашке" имели больший разрешённый доступ к материалам, чем я, а о праве подписи и говорить не о чём. Надо было всё делать, и делать хорошо, но терпеть подобные унижения и молчать. Любые резкие шаги в сложившейся ситуации могли привести к непредсказуемым последствиям. Самое минимальное - это увольнение с работы и выселение из ведомственного жилья без права работать по специальности. А как максимальное можно упечь куда угодно, предъявив самые нелепые обвинения, что и делалось постоянно над разными людьми, в разных местах, под разными предлогами. Ведь состряпать какой-нибудь подлог ничего не стоило - опыт и возможности для этого были почти беспредельные. Может быть, надо было самому бросить работу и уйти, не дожидаясь больших неприятностей, и где-нибудь пристроиться, лишь бы выжить? Однако этому, видимо, мешали два обстоятельства: первое - очень сильно был привязан к своей работе, без неё не представлял свою жизнь; и второе - характерная для меня нерешительность. Постоянная тревога и ожидание неизвестного изматывали.