Обреченность - Сергей Герман

Мария Александровна писала:

«Милый, Серж! Мой дорогой сын! Господь услышал мои молитвы, ты жив. Уже на протяжении многих лет я начинаю и заканчиваю день с одной единственной мыслью. Где ты сейчас, мой любимый и дорогой сын? Я даже смирилась с мыслью, что тебя уже нет в живых. Единственное, о чем я просила Бога, чтобы не допустил того, чтобы твои косточки остались непогребенными. Чтобы Всевышний, дал мне возможность хотя бы краем глаза взглянуть на твое последнее пристанище. Но судьба распорядилась иначе, ты снова служишь. Не берусь осуждать или одобрять твое решение, верю, что все твои поступки идут от сердца. Мне больно писать, но твой отец не дожил до этого дня. Когда зимой 20го года мы бежали от красных, наш поезд остановили где-то в степи. Бандиты, которые называли себя революционными бойцами, выгнали нас на снег и мороз, отобрали теплые вещи и страшно даже сказать — пытались надругаться надо мной и Катенькой. Сергей Владимирович был настоящий мужчина, он вырвал винтовку у какого-то красноармейца и штыком заколол двоих мерзавцев. Его конечно же убили. Только чудо и провидение спасли меня и Катю. На нас наткнулся путевой обходчик, вывез на дрезине и укрыл в своей будке. Ну а уж потом нам удалось вырваться сначала в Берлин, а потом в Париж. Катенька выросла, стала такая красавица. Вышла замуж, у нее двое прелестных деток Мишель и Саша. Живем хорошо, вот если бы еще не мучили мысли о тебе.

Я представляю необъятные российские просторы, холодную замерзшую степь и кровь, всюду кровь! Я буду плакать, и молиться о тебе, храни тебя Господь! Твоя мать».

Муренцов свернул письмо и положил его в карман. Вышел во двор. Закурил. Дворовая собака подошла к нему из темноты и, помахивая хвостом, лизнула ему руку.

Бросив окурок под ноги, он скинул с себя китель, исподнюю рубашку и вылил себе на плечи ведро ледяной воды из колодца.

Растеревшись сухим жестким полотенцем и взбодрившись Сергей Сергеевич долго еще сидел у окна, вспоминая детство, шелест маминого платья, запах ее духов, строгое лицо отца. В душном воздухе плыл запах сирени, звенели цикады, в небе подмигивали далекие звезды.

* * *

Искупав коня у ручья Ганжа нарвал полевых цветов. Улыбаясь принес их в дом.

Во дворе дома свободные от службы казаки чистили оружие. Отворилась калитка, вошел опухший, с красными, воспаленными глазами казак Пафнутьев.

Его мучила только одна мысль. Главная. Ссохшуюся, скукоженную от страха душу могла спасти лишь водочная влага. Надо было выпить.

Увидев цветы сузил глаза и глухо спросил:

— Это на могилу мне, что ли?

Ганжа вдруг нахмурился, улыбка пропала. Сказал раздраженно:

— Почему на могилу? Иди проспись.

У Пафнутьева сквозь кожу лица, почерневшую и туго обтянувшую скулы, проступила обида. Он качнулся.

— И пойду!..

Кто-то из казаков бросил.

— Надо бы сотенному сказать, до беды недалеко.

Его оборвали.

— Проспится...Не в первой. Кто без греха.

Пафнутьев пошел к знакомому железнодорожнику. На душе было тяжело, хотелось вина, поговорить о жизни.

Знакомый был на работе. Его жена кормила грудью. Ребенок капризничал отворачивая рот и устало хныкал. Женщина сердилась и мяла пальцами темно коричневый сосок, стараясь сцедить в раскрытый рот хоть каплю молока.

Уложив ребенка в кроватку женщина принесла и поставила перед казаком бутыль вина. В вырезе платья он увидел темную впадину между ее незагоревших грудей. Запах обнаженной кожи ударил в лицо.

Животное и дурманящее желание ударило Пафнутьеву вмозг. Не слыша отчаянного крика, жадно схватил ее за грудь. Гибкое, тонкое тело забилось в руках.

— Не надо, Василь, — задыхаясь от ужаса, стонала она. Не надо!

Краем сознания Пафнутьев и сам понимал, что не надо. Но похоть пересилила.

— Тихо, сука! — выдохнул он и грубыми дрожащими пальцами с обломанными грязными ногтями зажал ей рот.

Она билась и плакала. С трудом вырвавшись бросилась к двери. Пуля свалила ее на пороге.

Казак вырвал из ее ушей сережки, допил вино.

— Вот и все... - подумал он, отстранено глядя в мутную глубину стакана. - Вот и все...

В соседней комнате плакал ребенок убитой хозяйки, и плач этот скреб, царапал по душе, как гвоздем.

Прискакали вооруженные казаки.

— Кто стрелял?

О происшествии тут же доложили командиру полка. В его отсутствие командир сотни самостоятельно провел дознание.

Пафнутьев с окровавленным разбитым лицом валялся на полу. Щербаков, самолично обыскал Пафнутьева, достал из его кармана золотые сережки. Приказал казакам привести его в чувство. Те притащили ведро холодной воды, вылили на голову Пафнутьева, и он постепенно пришел в себя.

— Сядь! — приказал сотенный.

Казаки помогли Пафнутьеву встать, усадили на стул. На его кителе были оборваны пуговицы и погоны. Глаза заплыли, из разбитого носа текла кровь.

Допрашивал убийцу взводный Лесников, тыча ему в разбитый рот свой черный кулак:

— Как твоя фамилия, гад?

Казак тяжело дышал, с ненавистью глядя в холодные глаза вахмистра.

— А то ты не знаешь... Пафнутьев.

— Настоящая фамилия, сука!

— Убейте меня!

— Убьем! Обязательно убьем — утешал его тут же сидящий сотенный — Только сначала всю правду о себе скажи. Какое звание? С каким заданием к нам заброшен?.. Неужто и впрямь из казаков, нехристь. Мамку кормящую ведь не пожалел.

— Срал я на твоих казаков. Вологодский я. Жить захотелось, вот казаком и назвался.

К канцелярии сотни в окружении казаков наметом прискакал командир полка. Спешился и бросив повод ординарцу, рысью вбежал на крыльцо. Ему навстречу спешил сотенный.

— Происшествие у нас, господин полковник. Мабуть сказать, что он шпиен?

— Что ты меня спрашиваешь! — со скрытой яростью в хрипловатом голосе взъярился Кононов, и глаза у него побелели от бешенства— Что ты мне, блядь, нервы тратишь! Обосрался, так сцепи зубы и думай, где и как умыться!.. Какой это нахрен шпиен?

Щеки сотенного вспыхнули, как от пощечины. Скуластое лицо дернулось, шевельнулись рыжие усы. Рука потянулась к поясу.

За спиной Кононова слегка дернулся личный телохранитель.

Алексей Лучкин был из сибирских казаков. На поясе всегда два пистолета. Справа в кобуре ТТ. Слева парабеллум «Люгер РО8». Стрелял с двух рук, за тридцать саженей всаживая пулю в двугривенный. Мастер.

Лучкин коротко кашлянул. Кононов взглянул на сотенного более пристально. Тот покраснел, как от натуги, и нервно достал из кармана брюк скомканную серую утирку. Вытер ей вспотевшее раскрасневшееся лицо.

— Я так кумекаю, господин полковник, надо бы объявить, что он большевиками засланный? Ну, дескать, чтобы опорочить казаков!

Кононов усмехнулся, крутанул на палец правый ус.

— Можешь оказывается и думать, когда захочешь?

Разутого и раздетого Пафнутьева вывели перед строем. Ворот его нижней рубахи был разорван до пояса. Под глазами чернели синяки, вспухли закровяневшие губы.

Кононов откашлялся:

— Казаки! Станишники! Сталин и его опричники не дремлют. Мы для них как кость в горле. Вот и засылают они к нам своих агентов. Вот он, один из них!..

Кононов ткнул пальцем в сторону стоящего перед строем человека.

— Вот энтот, переодетый чекист проникший в наши ряды, для того чтобы бросить тень на всех казаков. Ссильничал и убил сербскую женщину, чью то сестру. Чью-то мать.

Кононов замолчал, набрал полную грудь воздуха и закричал:

— Наш ответ должен быть только один. Расстрелять! Кто исполнит?

Казаки молчали. Человека убить нелегко и так, а этот еще и свой. Вчера прикрывали друг друга в бою. Может быть, мерещиться потом будет.

Лучкин снял со своей головы белую папаху, перекрестился, искоса глянул на приговоренного.

Пафнутьев поднял голову, глянул перед собой нетвердым взглядом:

— Учтите, станишники. Недолго вам казаковать осталось. Скоро и вам кровя пустят!

Голос Пафнутьева сел, сразу осип. Он судорожно усмехнулся, темнея лицом, махнул рукой и заплакал.

Кононов мотнул головой.

Коротко тявкнул «Люгер» в руке Лучина. Шестиграммовая пуля ударила в затылок Пафнутьева и тут же вышла с другой стороны через глаз.

Тело обмякло, будто в нем перебили позвоночник. Упало мешком.

— Уберите эту падаль! — спокойно сказал комполка, брезгливо пихнув ногой мертвого. Оглядел строй, повысил голос: — Что делают сукины дети! Большевики проклятые! Мало им казачьей крови, так и женщин кормящих уже стрелять начали! Нас пущай хоть на куски режут, а баб и детишков трогать нельзя! И мы с бабами не воюем. А кого еще поймаем— получит такой же расчет!

В строю прокатился легкий шум.

— Щербаков! Там вроде дитя малое осталось. Сегодня отправь родным убитой муку, сахар, что там еще можно выделить.