Обреченность - Сергей Герман

— Ну бисовы дети! — Смеялся он. - Загнали все таки батьку Шкуро!

Шкуро аплодировали, пили за его здоровье.

Паннвиц и немецкие офицеры были поражены простотой общения между казаками и их генералами. В немецкой армии, где общение солдат с офицером шло только через фельдфебеля, всегда соблюдалась дистанция между младшим и старшим по званию. В вермахте было невозможно представить такие братские и теплые отношения.

После посещения 5го Донского полка гости поехали в 4й Кубанский казачий полк. Их встречал командир полка подполковник барон Пауль фон Вольф и командиры дивизионов.

Опять удивил генерал Шкуро. Он появился перед строем казаков с черным знаменем, на котором был вышита волчья голова. Отсалютовав казакам обнаженной шашкой Шкуро долго рассказывал о том, как во время Гражданской войны со своими «волчьими» сотнями сеял панику в тылах красных.

Воодушевленный этими рассказами 4й полк во время первого же рейда спалил дотла деревню, где партизаны оказали сопротивление. Разгневанный Паннвиц в окружении конвойной сотни помчался к кубанцам. За ним — полсотни конвоя в черкессках, с развевающимися за спиной башлыками, с шашками. Приказал собрать все сотни и дивизионы. Подполковник Вольф построил полк. Щеголяя молодцеватой посадкой генерал фон Паннвиц появился перед казаками на злой, донской кобыле, в папахе и кавказской черкесске.

Сердито крикнул с коня:

— Казаки! — Но кубанцы смотрели на батьку Паннвица такими влюбленными глазами, что генерал смутился. Рыжая кобыла ощерив желтые зубы, гоняла во рту железо.

— Мне стало известно, что вы ведете себя как варвары. — Паннвиц махнул рукой. Его лицо раскраснелось от крика — Вы военнослужащие германской армии, — опять закричал он, — а не какая-нибудь банда... — Он грозно оглядел казаков. - Кто разрешил вам бесчинствовать?

Кубанцы, глядя на Паннвица чистыми невинными глазами, дружно ответили:

— Батька Шкуро! А мы его волки!

Трудно было на это что либо возразить, ведь Паннвиц сам привез генерала Шкуро в корпус. Но он все же пообещал задать перцу всем, начиная с Вольфа и кончая последним приказным.

После построения полковник Вольф сказал:

— Это же казаки, господин генерал. Им сам генерал Шкуро привил правило, соблюдать лояльность к гражданскому населению в случае отсутствия сопротивления и тотальный грабеж в случае, если прозвучит хотя бы один выстрел. Тут мы наверное бессильны что либо изменить.

Тактику Шкуро взяли на вооружение и стали регулярно засылать в партизанский тыл волчьи группы. Их формировали только из добровольцев-охотников. Старшим группы всегда шел опытный русский или немецкий унтер-офицер.

Вооруженные автоматами, гранатами и ножами группа уходила в рейд на три-четыре дня и устраивала засаду рядом с партизанской базой или постом. Главная задача была взять языка.

Постепенно эту тактику переняли и другие казачьи полки. "Волчьи группы" охотились в районах Новой-Градишки, Дугог-села, Беловара.

Но партизаны тоже начали свою охоту и велась она с переменным успехом. Все зависело от того, кто кого перехитрит, или окажется удачливее.

* * *

Шторм учуял принесенный ветром запах кобылы. Он задрал голову, захрапел, но Юрка дернул поводья к себе, гаркнул: «Я те, ч-оорт!», ударил в брюхо каблуками, и как-то по особому цокнул губами, чем привел жеребца в дрожь. Шторм захрапел, будто учуял волка, однако стал снова вполне послушен.

Это совсем не означало, что жеребец забыл о кобыле, стоящей в соседнем деннике.

Светло-рыжая, почти соловая, со светло-седоватой гривой и хвостом, она манила, притягивала жеребца и он бесился не находя себе места.

Через несколько дней Шторм опять перегрыз чумбур и выбрался из своего станка. Забрался в денник к кобыле, потерся мордой о ее шею. Потом поднял хвост и шею, гордо обходя кобылу. Он подошел сзади и потерся мордой о ее круп кобылы, нежно и призывно заржав. Он переступал с ноги на ногу в нетерпении.

Когда Юрка зашел в денник, то увидел счастливую морду жеребца.

— Сукин ты сын, что же ты наделал, дъяволюка!.. Ну-ка марш к себе, пока сотник не прознал. Будет нам тогда обоим.

Увидев, что кобыла брюхата, Елифирий Толстухин покрыл отборным русским матом всех, Ганжу, его коня и дуру кобылу. Особенно досталось Сталину и Гитлеру, призывающих на войну распиздяев, молокососов, и просто говнюков.

Через несколько месяцев у кобылки родился жеребенок. Он долго лежал на мягкой соломе без движения, как мертвый, растянувшись на мягкой соломе среди денника.

Кобыла облизав сына языком, стояла над ним, не спуская влюбленных глаз. Жеребенок поднял голову, не найдя ничего интересного в новом, окружающем его мире устало уронил голову и закрыл глаза. Отдохнув он попытался встать. Кобыла радостно всхрапнула и поощряюще закивала головой.

Жеребенок, широко расставив ножки, пошатываясь, стоял среди денника, с трудом удерживаясь на разъезжающихся во все стороны ногах.

Как только жеребенок встал на ноги, Елифирий Толстухин осторожно вошел в денник. Кобыла захрапела и угрожающе прижала уши.

Елифирий перевел дух и задумался.

— Ну что мне с тобой делать? Принесла ведь все-таки, подлая. Надо теперь начальству докладывать.

Но сотенный прознал сам.

— Откуда жеребенок? — спросил он у командира взвода.

Тот молчал

— Твой?

— Никак нет. Я больше по бабам. С кобылами ишо не пробовал.

— Шуткуешь?! Толстухина, ко мне!

Сотенный катал желваки на скулах, сжимал челюсти так, что скрипели зубы.

— Как это получилось?

Елифирий вздохнул.

— Не доглядел. Виноват.

— Ты мне это брось, Толстухин! Решил из эскадрона табор цыганский устроить?.. А если батька прознает?

Щербаков красными глазами смотрел на своего казака через стекло керосиновой лампы. Над ним вились мотыльки и вечерняя мошкара, бились о стекло и падали вниз.

Сотенный нахмурился, тяжело задышал представив себе разнос у командира полка и короткими толстыми пальцами с необрезанными черными ногтями забарабанил по столу.

— Слушай приказ. Байстрюка пристрелить. Мясо на кухню. Выполняй, а то не посмотрю на седую голову. Взгрею!

Через пару месяцев в эскадрон приехал Кононов. Расседланные кони паслись на лугу. Поговорив с сотенным Кононов уже садился в машину, когда увидел, что с пастбища, казаки ведут отдохнувших и сытых коней.

— Это-оооо, что такое, Щербаков?

Указывая пальцем на приближающихся лошадей, спросил Кононов.

Обмахиваясь хвостом от досаждавших слепней бежал худенький стригунок.

— А-ааа, махнул рукой сотник. Хотел я его в распыл, так целая делегация пришла просить. Я и дрогнул, дите ведь. Мы ведь когда-то тоже титьку сосали.

Кононов задумался. Махнул рукой

— Ладно! Пущай при матке живет. Временно и так далее. Потом посмотрим.

Толстухин пошел на конюшню, где стояла лошадь.

Увидев хозяина она потянулась к нему, словно невзначай коснулась щеки теплой замшевой губой. Втянула воздух, словно испытывая его, спрашивая ответ на главный вопрос.

Елифирий обнял ее за шею.

— Ладно, ладно не волнуйся. Помиловали твоего сыночка. Значит ишшо поживем!

* * *

2 апреля 1944 года по случаю дня рождения Кононова в 5м Донском казачьем полку был праздник. К этому дню готовились загодя, всем хотелось праздника и веселья.

Поздравить именинника приехал генерал Шкуро. Он был в расшитой серебром черкеске с кинжалом, при шашке. Постаревший, с уже поредевшей и седой шевелюрой, но по прежнему бодр и как всегда - деятелен.

Каждая чарка выпивалась только по его команде.

В комнате было жарко, душно. На день рождения были приглашены все офицеры, свободные от службы. Длинные столы были празднично покрыты белыми скатертями, уставлены вазами с фруктами и бутылками.

Во главе стола сидел именинник, рядом с ним по правую руку генерал Шкуро. С левой стороны майор Ритгер.

Уже захмелевшие офицеры и несколько приглашенных казаков сидели с красными, напряженными лицами.

Муренцов пил вместе со всеми, но не пьянел. Только в голове становилось все тяжелее. Смутная тоска медленно закрадывалась в сердце. И хотелось выплеснуть ее из себя, рассказать всем о своей боли.

И сами собой из души рванулись слова:

Когда мы были на войне.

Как птица взлетел его хриплый голос, покрывая нетрезвый, нестройный гомон за столом.

Когда мы были на войне,

- подхватили все.

 Там каждый думал о своей любимой или о жене.

И десятки голосов понесли пронзительные слова казачьей песни через окна, по улицам села. Казалось, что эти сильные и мужественные люди хотят докричаться, донести слова любви и своей нестерпимой боли до своих станиц, до родной земли, любимого Тихого Дона.