Персидская литература IX–XVIII веков. Том 1. Персидская литература домонгольского времени (IX – начало XIII в.). Период формирования канона: ранняя классика - Анна Наумовна Ардашникова

И постучал в дверь любви «Лайли и Маджнуна».

Покончив с этим преданием,

Я погнал своего скакуна к «Семи красавицам».

Теперь на пиру словотворчества

Я бью в литавры счастья Искандара.

При всем разнообразии сюжетного и тематического наполнения «Пятерицы» Низами входящие в нее поэмы объединены целым рядом преемственных идей и выстраивают единую концепцию совершенного человека и идеального мироустройства.

Судя по косвенным данным, которые почерпнул из поэм Низами исследователь его творчества Р. Алиев, лирическое наследие поэта, практически до нас не дошедшее, некогда было объединено по меньшей мере в два Дивана. Однако специалисты располагают всего не сколькими касыдами и пятью десятками газелей, без сомнения при надлежащими Низами и включенными в различные средневековые антологии.

Касыды Низами выдержаны в русле традиционной философско-дидактической лирики зухдийат. Они построены на мотивах бренности бытия и земных ценностей, поисков ценностей духовных и самовосхваления автора как обладателя сокровенного знания («На весах этого мира я не сто́ю и медяка, хотя и по цене того мира я сто́ю полновесный золотой дирхем»).

Газели Низами в основном сложены на любовную тему, отмечены простотой и естественностью композиционного и стилистического решения, единством настроения и изяществом образов. Низами придерживается логического принципа смыслового развития поэтического текста. Характерный пример являет собой следующая газель, представляющая скрытый панегирик одному из Ширваншахов Ахсатану I (1160–1196):

Вчера ночью моя луна явила лик из-под мускусного покрова,

И от этого мои расстроенные дела пришли в порядок.

Пот струился по [щекам] розы, тонкое полотно было сброшено

                                                                                        с луны.

Видно, боялась она соглядатаев, коли явилась с [такой] поспешностью.

Ни на миг не мог я оторвать от нее взора,

Словно она была жемчужиной чистой воды, скатившейся из

                                                                                  моих глаз.

Мы дремали в объятиях друг друга, мы покоились рядом,

Как вдруг мое счастье проснулось и стало собираться

                                                                            [уходить].

Она сказала: «Я ухожу, что же ты хочешь оставить себе в залог?»

«Поцелуй», – ответил я, и ответ пришелся ко времени.

Опалила меня, страждущего сердцем, уходя,

Влага глаз моих, которая явилась вместе с тем источником

                                                                               живой воды.

Клянется головой Ширван-шаха Низами:

«Когда я проснулся, то понял, что любимая навещала меня

                                                                                   во сне».

(Перевод Р. Алиева)

Это стихотворение написано на традиционный для газели мотив явления возлюбленной герою. Оно имеет лирический сюжет и разворачивается как целостная картина счастливого свидания влюбленных, которая завершается весьма неожиданно: герой пробуждается и понимает, что был счастлив лишь во сне. Последний бейт газели указывает на ее возможный панегирический подтекст. Не исключено также и мистическое толкование стихотворения, на что наталкивает его сравнение со схожими по сюжету газелями Анвари, Сана'и, ‘Аттара. Кроме того, на склонность Низами к мистическому миросозерцанию указывает его хорошее знание лирики ‘Абдаллаха Ансари, о чем свидетельствует следующая газель, в которой содержится явная отсылка к стихотворению Ансари, начинающемуся словами «Ночь темна, и луна в затмении…»:

Мир темен, и нелегок путь, попридержи коня

И на миг сложи пожитки бытия в тайник Души.

Не будь печальным, о душа моя, на пиру веселящихся.

И когда разыграется виночерпий, с легкостью осуши тяжелую

                                                                               чашу.

Ступай Ее путем без ног, узри Ее красу без глаз,

Ее слову внимай без ушей, Ее вино испей без уст.

Узрев Ее рай и ад, не прельщайся ими,

Наступи ногой на голову ада и зачеркни пером райские кущи.

Когда станешь избранным из избранных, отбрось внешнюю

                                                                             оболочку,

И залпом осуши тысячу чаш духовной сути, [данных тебе] как

                                                                               награда.

О Низами, что за тайны ты поведал из глубины души?

Никто не может постичь их смысл, сомкни же уста, сомкни

                                                                                   уста!

В отличие от первой из приведенных газелей Низами, в которой образ возлюбленной мыслится конкретно и представлен на фоне целостной жанровой сценки, во второй газели возлюбленная-Истина вы ступает как некая сущность, находящаяся вне пространства и времени. Характерна и концовка газели, содержащая призыв к молчанию, ибо неизреченное слово, по мысли автора, выше изреченного. Многократное использование подобного типа концовки с призывом к молчанию веком позже можно будет наблюдать в мистико-экстатических газелях великого Джалал ад-Дина Руми. Той же концепции космической сущности любви придерживаются в газели знаменитые поэты – мистик Фарид ад-Дин ‘Аттар и панегирист Анвари.

Творчество Низами в целом оставило глубочайший след в истории персидской классической литературы и генетически связанных с ней молодых литератур (на тюркских языках и языках пушту, урду и др.), заложив основы развития новых типов эпического повествования. Широчайший жанровый диапазон, неограниченные возможности выбора источников сюжетов (при наличии, например, формы обрамленной повести или дидактического эпоса с большим количеством иллюстративных рассказов-притч) сделали поэмы Низами практически идеальным образцом для следования и развития соревновательной практики составления ответов (назира-нависи). Практика ответов на «Пятерицу» в целом или отдельные ее поэмы в продолжение длительного периода развития литератур региона составляла один из базовых факторов становления и развития литературного канона.

• ‘Умар Хайам

Пожалуй, нет ни одного персидского поэта, который мог бы сравниться с ‘Умаром Хайамом по части мировой славы. Известность на Западе пришла к нему благодаря переводу собрания его четверостиший «Руба‘йат» на английский язык, вышедшему из-под пера литератора викторианского времени Эдварда Фицджеральда (1809–1883). Но у себя на родине Хайам (1048 – между 1123 и 1132 гг.) знаменит главным образом как выдающийся ученый – астроном, математик, философ. Он был одним из первых, кто для написания философских трактатов стал применять наряду с арабским свой родной персидский язык. Авторы средневековых исторических сочинений именовали Хайама «мудрецом» и наградили почетными титулами «Доказательство истины» и «Царь философов Запада и Востока». Каждый, кто берется изложить биографию Хайама, сталкивается с тем, что все сообщения о нем содержатся в жизнеописаниях ученых и касаются преимущественно его научных интересов, сочинений и карьеры придворного астролога. О Хайаме-поэте мы почти ничего не знаем – ни достоверных фактов, ни легендарных историй, которые обычно составляли существенную часть жизнеописаний знаменитых стихотворцев в поэтических антологиях. Однако полностью обойти молчанием поэтическое творчество Хайама не смогли даже средневековые хронисты. Одни ограничивались стандартными похвалами типа: «у него много хороших арабских и персидских стихов». Другие, как, например, арабский историк ал-Кифти (1172–1231), автор «Истории мудрецов» (Тарих ал-хукама), говорили о стихах Хайама в обличительном тоне. Ал-Кифти писал, что они