Все зеркало - Коллектив авторов

шипя, ползёт зависть, как гремучая змея. Почему не мне? почему этому?.. Слышны злобные мысли – «Бастер, ха… Бастард! Эй, Баст, два виски и сельтерской! Шевелись, ты, птичья лапа!..»

«Я вам покажу. Средний палец. Оденусь как джентльмен, уеду в дилижансе, в Юту. Женюсь на одной, а потом на второй. Там можно. И фамилию сменю, чтобы не быть Библоу[3]».

– Кого ж тебе надо?

– Кабы знать… – Гость нахмурился, потупился. – Видишь ли… Баст, да?.. я был в индейских землях, у команчей, схоронил там гоблина. С тех пор не убиваю.

– А?..

– Он запретил. Он со мной. – Стэн потыкал себе пальцем в лоб над бровью. – Нуннупи, так их команчи зовут. С ребёнка, ростом фута на четыре. Тощенький такой, глаза совиные.

«Точно, в уме повредился, – определил Баст, вновь присаживаясь к гостю. – То-то о нём приезжие молчат, будто он сгинул. А оно вот чего. Тут держи ухо востро!.. Может, стрелять индейский чёрт и запретил, а резать?.. Заснём, а он всех чик, и нету. В жертву духам».

– Зачем же ты хоронил его? Увидел бы – и в сторону. Ещё об гоблина мараться…

– Не шакал ведь. Вроде, человечек. Говорил по-нашему. Я зимовал в горах… ночь была ясная, морозная, и гром ударил, как в грозу. Схватил ружьё, выскочил – луна с неба рухнула, неподалёку. Лес загорелся. На том месте я и нашёл его. Он полз прочь от пожара, весь пораненный. Лубки я ему наложил кое-как, но впустую – когда нутро отшиблено, не каждый выживет. Да и чем лечить-то? Вливал ему в рот виски по глотку…

Слушая, Баст затаил дыхание.

– …Вот он и говорит мне: «Стэн, помираю, вынеси меня наружу – с небом попрощаться. Не вернуться мне туда. И ты скоро покойник, вижу у тебя петлю на шее и дыру в груди. Сделай милость – найди того, за кем я пришёл. В долгу не останусь».

– Ну и дьявольщина у команчей!..

– Заткнись, – огрызнулся Стэн. – Всё по закону Божию. Мне потом команчи рассказали. Нуннупи, если к ним по-доброму, добром и отвечают.

– И чем же тебе карлик отплатил?

– Нашёл, чем, – уклонился гость от прямого ответа. – Если бы не он, мне тут с тобою не сидеть.

Совет и завет человечка с глазами совы Стэн памятовал прочно, как «Отче наш». Совет хранил его, а вот завет велел без устали скитаться, словно Вечному Жиду.

«Если доживу до дня поминовения усопших – помяну его как Джона Доу[4]. Не о Нуннупи же молиться».

– …так вот, я ищу того, кто умер пятого апреля в год, когда французы воевать затеяли с пруссаками.

– Кто с кем?.. – опешил Баст, и лишь потом понял, что сказал гость. – Так ты по кладбищам ищешь? по надгробиям?

– …или когда эти, в Вашингтоне, приняли закон, чтоб ниггерам голосовать. Пятнадцатую поправку к Конституции.

«Умён был Нуннупи, мудрая сова, всё-то он знал. Похоже, с неба через подзорную трубу слушал. Жаль, что умер. Останься он живым – мы бы сдружились, вместе грабили. Но без убийства, по завету».

Упоминание про пятое апреля слегка укололо Баста, но – где мы, а где индейский гоблин?.. Мало ли, почему день совпал. Их в году не так-то много, в каждый кто-нибудь родился или помер. Иногда прям в один час.

– Покойников-то отыскать нетрудно, – утешил он сумасшедшего стрелка, – они от тебя не бегают, а лежат себе под камушком и смирно ждут.

– В том-то и дело, что человек тот – ожил. Как бы воскрес, но с нуннупи внутри. Они по-своему честный народец, не то, что бесы. Живого не одержат, зато бездыханного – легко. Такой мне человек и нужен. Тот, кого за мёртвого сочли, а он задышал и поднялся.

– Был у нас один, – припомнил Баст, наморщив лоб и сильней обычного скосив зрачки к переносице. – Опился, собрались уж хоронить, а он очухался и – «Дайте похмелиться». Только потом его убили в драке. Вон, в том углу он и валялся.

– Не то, – мотнул патлами Стэн. – Такого не убьёшь. Живучий должен быть, как воин команчей. У них душа заговорённая. Да принеси ты, наконец, сигару!.. И где мой кофе?

– Скоро будет. Только я не докумекаю – на что им бездыханные?

– Съезди в индейскую землю, спроси. Вроде, там пара оживших живёт, охотник и скво, но я их не сыскал – кочуют же; поди, найди.

Едва Баст поднялся наверх за сигарой, как его поманил в комнату хозяин – без звука, как чёрт зовёт грешную душу:

– Тшш. Что за человек?

– Бродяга, но с деньгами. Вот, за ужин расплатился.

– Оружие?

– Кольт и магазинный карабин. Конь хороший, только не ухожен. Не пьёт, – добавил Баст, рассудив, что хозяину следует знать. – Ищет кого-то.

– Иди прямо на кухню, делай кофе. Я к нему спущусь, сам погляжу.

Немного удивлённый, Стэн глядел, как по широкой главной лестнице вместо парнишки сходит тучный усач, одетый по-домашнему.

– Добро пожаловать в Монтиселло, сэр. По делам или мимо? Сигарки у нас наилучшие, гаванские; даже в Санта-Фе таких не сыщете. Полдоллара штука.

– Редкий постоялец, почему б не ободрать, – покивал Стэн с пониманием. – Впрочем, давайте. Надеюсь, малый кофе занялся?

– Не глядите, что кривой – парнишка прыткий. Сварит быстро.

Прикурив от лампы, гость безразлично бросил:

– Где вы его подобрали, колченогого?

– Местного розлива байстрюк. Мать его в лучшие годы Монтиселло ковбоев развлекала и золотодобытчиков. Даже пела. Но не убереглась, заполучила булку в печь… Тут сорвало её с ума – бегом, бегом, и бросила дитё в расселину, на камни, а сама… Пришлось в неосвящённой земле хоронить. Но вы представьте – выжил пащенок! Любой другой бы вдребезги, а этот только покалечился – и стал наглядный плод греховной страсти. Однако ж, христианский долг велит оказывать благодеяния и падшим… Мы люди милосердные.

– Падший… с высоты об камни?.. – задумчиво спросил приезжий.

– Там провал с полсотни футов, аккурат чтоб в лепёшку разбиться. Недобрая расселина, индейцы зовут её Дом Восходящей Луны. Раньше краснокожие оттуда духов вызывали, а мы туда хлам и мусор скидываем.

– …и остался жив.

– Думали, конец мальцу. Внизу так тихо было… Но чуть решили уходить, он запищал. Кому за Бастом лезть, определяли жребием. Потому лишь и достали, что живой.

– …а смолчал бы – не полезли, что ли? – Гость глядел мимо хозяина, в сторону кухни, откуда начало потягивать кофейным духом.

– Неживой – зачем он нужен? Так-то хоть прок от него…

– Занятная у паренька история, спасибо.

* * *

После упадка Монтиселло, когда уехали аптекарь и галантерейщик, настал