Все зеркало - Коллектив авторов

черёд разориться салуну. Так всегда с чахнущими городками – собирают вещички учитель и врач, закрывают банковское отделение, грузится в повозку мировой судья, потом шериф сдаёт свою звезду. Мэр, кузнец и священник уходят последними.

Кто остаётся? Те, для кого каменотёс на плитах выбивал имя-фамилию, две даты, эпитафию.

Отчего-то Баст представлял, что они, с погоста, приходят сюда, зажигают свои лампы – как болотные огни, – и в их синем свете продолжают делать то, чем занимались прежде. Тени в шляпах, куртках с бахромой и сапогах со шпорами, тени в платьях с кружевами, в капорах с лентами. Пианист, сквозь которого видно луну, кладёт пальцы на клавиши, и мама начинает петь…

«Надо поставить ей камень. Так нечестно, чтобы у неё ничего не было. У всех же есть!.. Даже на «кладбище обутых» и то ставят, пишут, кем убит и как. Если стрелки и шулера заслужили, то почему она – нет?..»

Повар давно спал. Из бывших рабов, чёрный, седоватый, он раньше стряпал у плантатора, в хорошем доме, и знал рецепты диковинных блюд – консоме, фрикасе, бланманже. «Ах, Басти, нас обоих угораздило родиться – меня негром, а тебя ущербным. Видно, нас сглазили в утробе. Это козни колдунов. Когда тут всё развалится, уйдём в Луизиану. Я помню дорогу, это вниз по Рио-Гранде, в потом в Нью-Орлеан на пароходе. Только где взять денег на билет?»

Сто «орлов», шутка ли.

Он полоумный, с гоблином беседовал. Он вне закона, всё равно его повесят. Можно считать, уже мёртв.

Заказать маме камень, повыше других.

Напоследок Баст прошёл по кухне с лампой. Рагу на завтра, сваренное впрок. Хлеба заботливо обёрнуты. Вода для утреннего кофе. Дрова сложены у очага. Дядюшка Оноре-Бальзак всё содержит в опрятности – тарелки чисты, вилки-ложки перемыты, ножи наточены. Какой нож хороший, острый… Зачем-то сам в руку взялся. Рукоять удобная.

Как Оноре-Бальзак учил, проверить лезвие на ногте. Стрянет. Значит, ножик годный.

Для жилья Басту отвели чулан возле кладовки. После того, как съехали девки по два доллара, освободились комнаты на верхнем этаже, но занять одну ему не разрешили.

«И правильно, Басти. Женские покои не для нас, мужчин. Там эти запахи, они въелись во всё. Роскошь, мишура, бумажные цветочки… Но твоя мать, она была актриса, занимала покой из двух комнат – спальни и гримёрной, как подобает диве. Я подавал ей кушанья в серебряных судках и звал её «мисси». Слушай меня, а не всяких там желчных святош. Я расскажу тебе сущую правду».

Погасив лампу, Баст разулся и тихой ногой начал подниматься к комнатам постояльцев. Холод застыл в коридоре, сковал воздух.

«Что если он заперся?»

Потом – «А петли-то смазаны? ну как заскрипят?.. Он в меня тотчас из кольта… Сколько ведь выжил, ни один законник его не завалил».

Тьма в номере пахла немытым человеком. Витал слабый сладковатый дух эфира, с которым рвут зубы без боли. Нюхнёшь и как в яму провалишься.

«Не смогу. Лучше вернуться в чулан».

Тут Баст с силой подумал – как всё осточертело, как хочется в Юту, в Луизиану, куда угодно. Лишь бы не слышать издевательского «Шевелись, ты, птичья лапа!»

Рука сама поднялась.

– Положи нож на стол, – остановил, оцепенил его спокойный голос из тьмы. – Садись. Молодец, что пришёл. Разговор есть.

* * *

Через улицу, в проулке, совещались хозяин салуна, шериф и кузнец. Все с оружием.

– А точно он?

– Вылитый, как на плакате. Я эту рожу хорошо запомнил. Живым или мёртвым…

– Стоят холода, довезём и убитого. До Сокорро всего восемьдесят миль. Прямо в суд, а там и деньги на руки.

– Опознал я. Мне половина, вам по четверти, – напомнил хозяин условие.

– Салун застрахован?.. – Шериф присматривался к зданию. – Перестрелка – дельце ненадёжное, он парень не промах… Подпалить с углов и ждать, пока зверь выскочит, да тут и кончить. Огонь подсветит нам мишень. Жену ты вывел?

– Само собой. Там хромой и чёрный, спят.

– Вот всё на Кри и спишем, а тебе страховка. В тех же долях и поделим, как премию.

– Всем нужны деньги, но с поджогом это перебор, – заявил кузнец. – Я против. Какой ни выродок твой Баст, а всё ж душа человечья. И повар мужик честный, с ним так поступать негоже. Послушайте меня, иначе я соберу добровольцев, и придётся делиться со всеми. Без коня Кри далеко не уйдёт…

* * *

– Я… чья душа? – растерянно спросил Баст. Знание, которое на него свалилось, было не людское, оно выворачивало ум.

– Пока – Бастера Библоу. – Гость прижал на миг к лицу тряпку, смоченную эфиром. От резкой, ядовитой сладости этого запаха у Баста сжимало горло. – Ещё с полсотни лет им будешь, или дольше. Если не решишься перейти в наружу. Путь наверх – с изнанки до наружи, но кое-кто застревает на полпути. Можно сказать, ты ещё не родился. По Иову, «как младенцы, которые света не видели».

Все понятия, затверженные Бастом, сорвались подобно скалам под ударом динамита. Мир сломался и предстал иным, вроде колодцев или стволов шахт с неба до пекла, а от них в стороны, как ветви елей, этажами – штреки. Названия этого мира пугали – наружа, изнанка, межуть.

Межуть – здесь. Она – этаж, почти днище. В межути лежат Монтиселло, Вашингтон, Нью-Орлеан и весь свет, сотворённый в шесть дней. Кругом межуть безвыходная, в ней живут межутники. Вот почему всё так паршиво!.. Впору кричать и биться об пол головой.

– А кем я стану там, в наруже?

– Врач скажет. Придётся лечиться. Ты слишком врос в межутника, тебе будет больно оторваться от него. Даже я… Не прошло года, как я в Стэне, а он уже проникает в меня. Вспоминаю, как я воевал на стороне конфедератов, под началом генерала Ли. Молодой, почти как ты сейчас. Война – настоящий ужас…

– Плохо жить у нас?

Медля с ответом, нуннупи мял в ладони тряпку. Выдох за выдохом из тела уходил эфир, и стрелок вот-вот мог проснуться.

– Всё очень чужое. Дикое. Такой немыслимый простор, что дух захватывает. Я готовился, нырял в межуть, но когда застрял… Мы странствовали по горам, по прерии, жили у индейцев. У Стэна была любовь с одной скво. Такое же потрясение ты испытаешь, когда перейдёшь уровнем выше.

– Можно… взять с собой маму? – решился спросить Баст. – Раз уж ты с неба…

– Прости, это выше моих возможностей, – между вдохами эфира ответил нуннупи. – Она не из наших и слишком давно умерла. Зимой, в пределах двух-трёх дней, я бы попытался разбудить её,