Женщины в России, 1700–2000 - Барбара Энгель

гораздо проще. «А мужчины — те на нас даже не смотрели… вообще, потому что им было проще: ну, отвернется спиной и все, пожалуйста»[272]. Для женских санитарных нужд никаких специальных условий не создавалось. Если женщина беременела, она должна была оставаться в строю до седьмого месяца; некоторые командиры рассматривали саму беременность как нарушение воинской дисциплины.

Половые связи на фронте не были редкостью. Офицеры и солдаты были оторваны от своих жен на четыре долгих года войны; доступ к сексу с зависимыми женщинами долгое время был одним из преимуществ власти. Конкуренция за женскую благосклонность на фронте была «бешеной». Женщинам, зачастую молодым и неопытным, иногда было проще выбрать себе «защитника», чем иметь дело с назойливыми кавалерами[273]. Офицеры в некоторых случаях пользовались своей властью для сексуальных домогательств к женщинам, находившимся под их командованием. Так, один отвратительный комиссар пытался приставать к Вере Малаховой:

…он вызвал меня вдруг ночью и вот: «Садитесь, нам поговорить надо». Я говорю: «Я вас слушаю, товарищ майор». Не сажусь. Он расстилает себе шинель… прохладно было. «Садитесь на шинель». Я говорю: «Да я постою». — «Нет-нет-нет, вы садитесь!» Ну, я не имела права ослушаться, я еще тогда была в младшем звании. Он майор тогда был. Я села на краешек. Он стал ко мне подвигаться. Подвигался, подвигался — потом хлоп! И руку под юбку [там же: 199].

Другие приклеивали женщине, вступившей в половую связь, уничижительный ярлык ППЖ («походно-полевая жена»). На мужчин подобных ярлыков не вешали.

Гендерный аспект Второй мировой войны

Хотя гендер и не защищал от тягот войны, он служил мощным инструментом пропаганды. Во время войны писатели и пропагандисты (грань между ними часто была неразличима) не только опирались на гендерные стереотипы, сложившиеся к концу 30-х годов, но и утрировали их, призывая оба пола отдать все силы для отпора врагу. Женщин представляли в первую очередь как матерей. Известный плакат военного времени — изображение огромной женщины, призывающей советских граждан на войну, под названием «Родина-мать зовет», иллюстрирует эту тенденцию. «Мы всегда представляем себе Родину женщиной, матерью… И после боя, утирая лицо, черное от дыма, боец думает о жене, о матери, о милой, о Родине», — писал журналист Илья Эренбург[274]. Точно так же пропаганда подчеркивала отношения женщин с мужчинами, даже когда женщины занимались «неженской» работой, например в военной промышленности. Особенно в первые дни военная работа женщин изображалась как их особый долг перед мужчинами на фронте, словно отношение женщины к нации можно было показать лишь опосредованно — через отношение к мужчине, иначе оно оставалось чем-то неосязаемым. «Пока героические красноармейцы бесстрашно сражаются с вероломным и коварным врагом, женщины и девушки занимают место братьев, мужей, отцов, ушедших в армию». Пресса военного времени, с одной стороны, представляла дело так, будто женщины-трактористки, слесари и шахтерки взялись за эту работу прежде всего из-за своей связи с мужчинами, сражающимися на фронте. С другой стороны, феминизированные женщины становились воплощением дома и семьи, ради которых мужчины рисковали жизнью.

Акцент на женственности был повсеместным. Хава Волович, «крепостная актриса» в трудовом лагере во время войны, возмущалась тем, что ей приходится изображать «положительных героинь» в то время, когда люди терпят такие лишения. Она должна была играть не крестьянок, тянущих плуг, не реальность, а «очень жизнерадостных… благоденствующих офицерских жен в кудряшках. Я не узнавала довоенных героинь в простых платьях и с коротко подстриженными волосами», — писала она [Волович 1989: 484]. Женственность волновала даже тех женщин, что уходили на фронт. Женщины-волонтерки плакали, когда военный парикмахер отрезал им косы. Они укладывали друг другу волосы в бане. Они чернили брови и даже на передовой не расставались с зеркальцами. В общем, всеми силами старались «оставаться женщинами», по выражению одной из них. «Я очень боялась, что если меня убьют, то я буду некрасиво выглядеть», — признавалась медик Ольга Васильевна[275]. Акцент на материнской роли женщины также сказывался на самооценке женщин-бойцов. Как говорила Вера Давыдова, волонтерка, четыре года пробывшая партизанкой в тылу врага:

…хотя, конечно, война — это не женская работа. Вот мужчина превращал ее в работу. А женщина не могла приспособиться к этой работе, несмотря на свою выносливость, во много раз превосходящую мужскую, несмотря на свою способность к адаптации, более гибкую, чем у мужчин, потому что она мать, она должна защитить, сохранить ребенка, природа это учла [Алексиевич 1988: 61].

Возможно, из-за того, что женские фронтовые обязанности слишком трудно было совместить с гендерными стереотипами, этим обязанностям во время войны уделялось относительно мало внимания, а женскому боевому опыту и того меньше. Несмотря на огромную роль женщин в борьбе, война, как она изображалась в «Правде», главной газете СССР, была «по большей части мужским делом» [Brooks 1995: 21]. Когда же средства массовой информации все-таки изображали женщин-солдат, те почти всегда представали стереотипно женственными, по контрасту с храбростью и мужественностью мужчин. Противопоставляя их мягкость жестокости войны, образы женщин-военнослужащих подчеркивали их «духовные качества, а не действия, тем самым подтверждая исключительность их статуса» [Hodgson 1993: 81]. Исключение составляли партизанки — женщины, которые брались за оружие, чтобы защитить своих детей или отомстить за убитых близких, и тогда женские и материнские чувства превращали их в беспощадных бойцов. Вера Кетлинская на страницах «Крестьянки» подчеркивала, что воюющие женщины — жены и матери, что они любят своих детей, близких, дом. Но они не хотят растить детей для неволи, не хотят видеть, как их родных превращают в рабов… Любовь и материнство, по ее словам, не только не заглушали в них стремления бороться до конца за независимость своей Родины, но раздували его в яростное пламя[276].

Большинство фильмов военных лет, где фигурировали женщины-воительницы, представляло собой вариации единого основного сюжета: «…безмятежные предвоенные дни сменяются ужасной трагедией, когда озверелые немцы убивают мужа/детей/ родителей, и тогда оставшаяся в живых женщина (мать/жена/ возлюбленная) превращается в ангела-мстителя» [Youngblood 2001: 842]. Прототипом таких героинь послужила Зоя Космодемьянская. Московская девушка-комсомолка, Космодемьянская ушла в партизаны и в ноябре 1941 года подожгла конюшню с немецкими лошадьми. Попав в плен к немцам, она была подвергнута пыткам и публично повешена. Историю жизни Космодемьянской, о которой был снят художественный фильм «Зоя» и поставлена пьеса, переписали так, чтобы представить ее светской святой и примером для коммунистической молодежи. Художественные произведения делали акцент не столько на ее подвиге, сколько на страданиях и жертвах.

Пропаганда военного времени отводила женщинам ведомую роль и в сексуальном плане. За линией фронта