Княжич. Соправитель. Великий князь Московский - Валерий Язвицкий

После ужина Васюк раздел и уложил на пристенной скамье великого князя в отведенном ему и княжичу покое. Уложил потом и княжича у другой стены, на скамейке, а сам лег возле него на полу. Подложив под себя два снопа соломы, он постелил на них азям, а сверху укрылся полушубком.

– Вишь, Иване, – шепнул он княжичу, – добре я постелю свою уладил. Будет мне как у Христа за пазухой…

Княжич ничего не ответил ему, но, помолчав немного, шепотом спросил своего дядьку:

– А помнишь, Васюк, как тогда мы ехали с татой? – Он вздрогнул всем телом и добавил: – Боязно мне!..

Васюк приподнялся немного и, ласково положив руку на плечо княжича, молвил чуть слышно, чтобы не обеспокоить великого князя:

– А что помнить-то все? Прошло худое, и нет его. Спи с богом.

Сказано это было так спокойно и умиротворяюще, что Ивану стало сразу легко и уютно. Чувствуя на плече руку Васюка, он медленно закрыл глаза и вдруг как-то весь растворился в темной теплоте и мгновенно заснул.

Через день, когда все были уже в Сергиевой обители, княжич отпросился у отца в Троицкий белокаменный собор. Игумен отец Мартемьян, седой суровый старик, послал с княжичем своего келейного служку, молодого расторопного Митрофанушку, повелев показать ризницу и вещи преподобного Сергия.

– Узришь, как просто жил сей преславный святитель, – строго сказал княжичу игумен, – а всей Руси указывал. Он и Димитрия Донского впервой ополчил на татар, на Мамая. Благословлял тут он великого князя перед Куликовой битвой, когда князь в поход к Дону шел.

Отец Мартемьян благословил княжича, дал поцеловать руку и добавил ласково:

– Иди с Богом, Митрофанушка все тобе покажет, а наипаче иконописание. Сам он сему ныне учится. Ученики у нас остались от Рублева-то Андрея.

Княжич ушел в сопровождении Васюка и Митрофанушки, оставив отца с игумном и воеводой Басёнком. У крыльца келарских хором, откуда вышел Иван, приметил он трех конников из стражи и пеших человек пять в полном вооружении. У Троицкого собора и внизу, у Пивной башни, где прятался Иван с Юрием два года назад, тоже были конные и пешие воины. Снова тревога овладела Иваном, воспоминанья охватили тоской его сердце. Схватившись за руку Васюка, он прижался к дядьке и спросил вполголоса:

– Пошто вои кругом?

Васюк ласково усмехнулся и сказал весело:

– Брось, Иване. Ждет ноне государь матерь свою.

– Бабунька приедет, – оживился княжич и, сразу успокоившись, спросил: – А когда она будет?

– А бог ведает. Ноне ждут… – Не договорил Васюк, бросился к старику монаху, крикнув на ходу: – Глянь, Иване! Пивной старец, спаситель наш… – Подбежав к монаху, Васюк радостно возопил: – Благослови, отче Мисаиле!.. – Облобызав руку пивного старца, сказал он поспешно: – Отче, княжич Иван туточка…

Иван, узнав старого монаха, подбежал к нему, обнял и поцеловал его.

Вдруг снова вспомнился ему в этот миг весь страшный тот день. Мелькнули темные подземные покои, переодеванье в монашеские рясы и отец на голых санях. Задрожал он от боли и страха, но сразу успокоился, увидев сияющую, радостную улыбку отца Мисаила.

– Ну и вельми же возрос ты, Иване! – весело восклицал старый монах. – Помню, и в те поры велик был, а ныне выше плеч моих! – Увидев Митрофанушку, он крикнул: – И ты с княжичем?!

– Отец игумен повелел, отче, – ответил Митрофанушка, – иконы и стенописания Рублева показать и ризницу. Ризы преподобного.

– Поди-тко ты в Пивную башню. Там отец Никифор у меня сидит. Возьми ключи у него, – сказал старец и, обратясь к Ивану, разъяснил: – Отец-то Никифор – пономарь и ключарь у Троицы.

Отец Никифор почти бегом прибежал вместе с Митрофанушкой – хотел видеть он княжича Ивана, будущего великого князя московского. Княжич не знал пономаря, но приветливо ответил на его поклон.

Гремя ключами, отец Никифор торопливо отпер железные врата собора и первым впустил княжича. Приблизившись ко гробу Сергия, все благоговейно опустились на колени, а пивной старец, отец Мисаил, пропел вслух небольшой отрывок из акафиста преподобного.

– Наперво в ризницу, – заявил отец Мисаил, когда все встали с колен, помолясь в соборе у гроба преподобного.

Но Иван невольно задержался перед иконостасом, где на царских и боковых вратах сверкали красками, как сияющие радуги, иконы письма Андрея Рублева. Тут застал их всех пришедший поспешно сухонький старичок протоиерей с трясущейся головой, настоятель собора. Благословив Ивана и прочих, сказал он глуховатым, но все еще нежно звенящим голосом:

– Прошу тя, княже, в ризницу.

Не выходя из собора, пошли они внутренним узким проходом, которым ризница соединяется с храмом. Ивану было все это любопытно вначале, но потом наскучило – вещи преподобного не трогали его. Он довольно равнодушно смотрел на ризы, кресты и остроносые башмаки Сергия, на ложку его и посох. Только деревянная чаша для причащения понравилась ему. Никогда княжич не видал деревянных чаш, а только из серебра и золота. На этой же чаше по багряному полю мелко-мелко были писаны иконы, изображая Христа, Богоматерь и Ивана Предтечу.

Княжич устал, голова закружилась немного, и стал он позевывать. В это время прибежал в ризницу монашек от игумна звать княжича. Иван безразлично встретил этого посланца, но, услышав, что приехала старая государыня, невольно воскликнул:

– Отпустите меня к бабуньке!

И, не дожидаясь ответа, бегом устремился к выходу, сопровождаемый Митрофанушкой и с трудом поспевавшим за ними Васюком. В сенях Ивана встретила мамка Ульяна. Увидев питомца своего, всплеснула руками она и воскликнула:

– Куда ж ты растешь-то тако, Иванушка?! – Но тотчас же заплакала от радости, охватила его за шею руками, целовала и бормотала сквозь слезы: – Ишь, мамку свою перерос! Да и пора: ты вверх, а я уж вниз расту, соколик мой ясной. Господи, не чаяла не гадала и свидеться.

– Бабунька где? – целуя мамку, спросил Иван.

– Беги, беги, солнышко, – улыбаясь радостно, затараторила Ульянушка, – у игумена бабунька с татой…

Но Иван не дослушал и не помнил, как пробежал по сеням к трапезной. Софья Витовтовна вскочила со скамьи, увидев внука.

– Иванушка! – вскрикнула она и замолчала, крепко обнимая княжича.

Она не могла говорить, и только радостные слезы бежали у нее по щекам. Но, быстро овладев собой и отодвинув немного внука, она, улыбаясь, сквозь слезы смотрела в его лицо, а княжич всхлипывал и повторял без конца:

– Бабунька милая! Бабунька…

Софья Витовтовна посадила его рядом с собой на скамью и, перекрестив, сказала строго:

– А теперь сиди смирно и слушай. Мне с татой и с отцом Мартемьяном о делах говорить надобно.

Иван сразу успокоился и замолчал.

– Говори, сыночек, – обратилась Софья Витовтовна к великому князю.

– Так вот, матушка, – продолжал Василий Васильевич прерванный разговор, – яз за услуги его и помощь после обрученья подарил ему Ржеву…

– Ржеву?! – воскликнула Софья Витовтовна.

– Ржеву, – твердо продолжал Василий Васильевич. – Надобны мне были еще полки его и огненная стрельба, дабы Шемяку давить, дабы тобя, матушка, десницей Борис Лександрыча от полону изнять!

Василий Васильевич смолк. Лицо Софьи Витовтовны осветилось лаской и нежностью.

– Ништо, сыночек, ништо. Не плачу о Ржеве-то яз. Будем судить да рядить о наделке невестином, так сама яз с князь Борисом баить буду о том. Может, он и своей доброй волей Ржеву-то вернет. Москва, сыночек, берет, а своего никому не дает…

Она замолчала и, вспомнив о Шемяке, потемнела и задумалась.

Василий Васильевич, чувствуя неловкость и желая обратить разговор на другое, сказал:

– Мы тут с воеводой Басёнком опасались, как бы худа какого от Шемякиной стражи нам не было, ан боярин-то Сабуров и все его дети боярские били челом на службу мне, и яз принял их, матушка.

– Ништо, ништо, сыночек. Не голый, чаю, придет Сабуров-то. В пути он не раз мне о том баил.

Маленькие глазки игумна Мартемьяна сверкнули из-под седых бровей мрачным огоньком.

– Сабуров-то мужик умной, – молвил он, – а за Шемякой ныне добра не наживешь. Знает боярин, где шубку шить можно. По ветру идет. – Игумен усмехнулся недоброй улыбкой и, обратясь к Софье Витовтовне, продолжал: – Истинно ты, государыня, баила – не голый боярин-то. Вотчины у него коло Галича и в иных местах богаты. Боится он, что могут взять их и без его воли. – Мартемьян рассмеялся и добавил: – На Шемяку-то у него нетути боле надеянья. Скорометлив Сабуров-то…

Софья Витовтовна горестно вздохнула и молвила тихо:

– Молилась яз о смирении гордыни Димитрея. Хочу и тут, у гроба преподобного Сергия, о том же молить, искусив еще раз Господа Бога. Как ты, сыне мой, о том мыслишь?

– Мыслю, матушка, что Шемяку смирит токмо смерть. Вельми зол, завистлив и горд он. Нет у меня веры в смиренье Димитрия.