Княжич. Соправитель. Великий князь Московский - Валерий Язвицкий

Широко раскрыл глаза Иван от недоумения: не ждал он, что отец так о бабке судить будет! Обидно ему за бабку, и скупые, но едкие слезинки дрожат у него на ресницах. Ждет Иван, что другие скажут.

– Право мыслишь, государь, – услышал он густой голос князя Ивана Ряполовского. – Не посмеет Шемяка зла учинить.

Остальные молчали, не зная, что сказать. Задумался и Василий Васильевич, но вот он опять усмехнулся.

– Василь Федорыч, ты тута? – спросил он.

– Тута, государь, – ответил боярин Кутузов, – на всей воле твоей, государь.

– Отпускаю тя, Василий Федорыч, со словом своим к Шемяке. Скажи ему: «Брате, князь Димитрий Юрьич, какая тобе честь али хвала, что доржишь у собя в полоне матерь мою, а свою тетку. Как сим хочешь мне повредить – яз уж на столе своем, на великом княжении». Возьми, Василий Федорыч, с собой конную стражу. Буде отпустит Димитрий-то матерь мою, сопроводишь ее до Москвы…

Василий Васильевич слегка вздрогнул от неожиданности: княжич Иван схватил руку отца своего и горячо поцеловал. Василий Васильевич взволнованно вздохнул и сказал ласково:

– Любишь ты бабку, Иване, да и яз не менее твоего… – Обратясь ко всем присутствующим, великий князь продолжал: – Завтра после утрени на Москву идем со всеми полками, опричь царевичевых.

– А нам куда? – спросил Касим по-татарски.

– Идите вы за Шемякой, – по-татарски же ответил Василий Васильевич. – Идите за ним, как за лютой змеей, но не у хвоста, а по бокам, чтоб видней было, куда гадина голову повернет.

– А куда повернет, там ее по голове и стукнем, а потом и хребет перебьем.

– А верней, – вмешался князь Иван Ряполовский, понимавший по-татарски, – змей наш никуда не свернет. Уползет, окаянной, прямо в нору свою, в Карго-поле свое спрячется.

– И яз так мыслю, – сказал Василий Васильевич по-русски, – токмо надобна опасливость, дабы Москве заслон был. Да и возьмут попечение царевичи о пользе Кутузова и матери моей. Смирней волк-то, когда охоту близ собя слышит.

Глава 11

Карго-поле

Далеко живут каргопольцы и от Москвы, и от Галича, и от повелителя своего – господина Новгорода Великого. Да и забыли они, как переселялись сюда с берегов Волхова и Ильмень-озера – деды и те мало и смутно знают, когда это было. Живут же все ладно: рыбу ловят в реках и озерах; в лесах из сосны да ели смолу и вар вываривают, деготь выкуривают из бересты да коры березовой; охотой промышляют, белок бьют, рябчиков петлями давят, у рек бобров промышляют, в лесах ищут борти пчелиные, из них дикий мед собирают. У себя ж на дворах глиняную и деревянную посуду делают, корзины плетут, кожи выделывают, сани, телеги, колеса работают.

– На краю, почитай, света живем, – говорят каргопольцы. – Карго-поле, и всё тут, а слава богу, живем сыто, наиглавно – тихо да мирно.

В старые времена беспокойнее было: тогда порой карела да чудь белоглазая озорничали, разоряли поселки и погосты, да в те поры каргопольцы и отпор давали, да и сами грабить умели, – недаром старики говорят, из ушкуйников они тут осели. Умеют они и теперь метко стрелы пускать, и саблей изрядно рубить, копьем ловко колоть да острой рогатиной пороть. Владеют они всяким ратным оружием, как настоящие воины.

Равнодушно, без всякого сочувствия встретили они беглых князей Шемяку и можайского с дворами и полками их, только как повинность случайную, и попрятали все, что можно было и где можно, чтобы ратники ничего у них не растащили. Поняли это сразу и Димитрий Юрьевич, и Иван Андреевич и хотя были тут душой покойнее, но в полную безопасность не верили.

– В случае чего, – говорил князь Иван Андреевич, – можно нам и к Новугороду податься. Не любят новгородцы-то Москву, а нас поддоржат.

– Да, – усмехнулся Шемяка, потирая с раздражением руки, – сие Карго-поле нам ничего не даст. Зато в Новгород отсель никто нам пути не закажет. Невидимо, неслышно пройти можно. Ведаю яз Север-то. Вот нам немного по Онеге подняться до озера Лача, а там по озеру до устья Ягромы. Потом по Ягроме и Березовке до Андомы, а по Андоме до Онего-озера, а по льду Онего-озера к устью Свири и на озеро Нево. Оттуда же по Волхову до Ильменя, к самому Новугороду…

Шемяка вдруг смолк и задумался, хмуря брови. Князь можайский молчал и сопел носом, словно собирался заснуть. Димитрий Юрьевич почти с ненавистью покосился на него и громко крякнул от досады.

– Что ты носом свистишь, как суслик! – крикнул он злобно.

– Засвистишь! – вскипел в свою очередь Иван Андреевич. – С тобой засвистишь сусликом, когда нас, как сусликов, из своих нор выкурили! И податься нам некуда!

Шемяка вскочил с места, засверкал глазами, но сдержался и молча зашагал вдоль покоя.

– Мыслю яз, – сказал он, остывши, – надобно распустить нам лишний народ да идти к Новугороду токмо со дворами своими, а старую княгиню тут, в Карго-поле, оставить. После, семью в Новомгороде устроив, пойду в Вятку и Устюг. Вятичи покрепче угличан будут!

– Василий-то здесь, – заметил вяло Иван Андреевич, – матерь свою найдет и в Москву увезет без окупа.

– А ляд с им! – изругался Шемяка, опять раздражаясь. – А может, без окупа-то отдать ее нам сподручнее будет. Кто ведает, что завтра Господь сотворит…

В покой вошел Никита Константинович.

– От князь Василья, – начал он сразу, – пригнал со стражей боярин Кутузов Василь Федорыч. Слово тобе привез от Василья-то.

– Прими, – ответил Шемяка, – да созови всех бояр и воевод, и дьяк Федор пусть будет.

Когда собрались все, привели Кутузова. Поклонился тот низко Димитрию Юрьевичу и в пояс всем прочим.

– Слово тобе, государь, – сказал он, – от великого князя Василья Васильевича повестую. – Передав слова великого князя Василия Васильевича, помолчал немного Кутузов и добавил: – От собя, государь, реку. Отступи великому князю, отпусти матерь его. Может, за то и князь великой отступит и многое простит. Близ тобя царевичи со всей силой своей.

Переглянулся Шемяка с Иваном Андреевичем и боярами, и безо всякой думы стало всем ясно, что придется бить челом Василию.

– Понадобится, государь, – тихо молвил Никита Константинович, – и по другим случаям ссылаться нам с великим князем. Сам, государь, сие разумеешь.

На эти слова и Дубенский кивнул, да и оба князя понимали положение дел не хуже бояр и воевод своих.

Шемяка резко обернулся к боярину Кутузову и, глядя в лицо ему, сказал ясно и твердо:

– Пошто мне томить не токмо тетку, но и госпожу свою, великую княгиню? Сам бегаю, да и люди, которые мне надобны, истомлены уж, а тут надо и ее стеречь. Лучше отпустить…

– Отпусти, отпусти, государь! – заговорили со всех сторон бояре Шемякины. – Право ты мыслишь, государь.

– Михаил Федорыч, – обратился Шемяка к боярину Сабурову, – сослужи мне. Возьми с собой боярских детей да приведи сюды с почетом великую княгиню Софью Витовтовну. – Обратясь к Кутузову, Димитрий Юрьевич добавил: – Прошу тя, Василий Федорыч, к столу, пока придет государыня. Тут она, в хоромах, недалече.

Поклонился Василий Федорыч с благодарностью Шемяке.

– Храни тя Господь, государь, – молвил он, – голоден с пути яз. Не откажи, государь, в сем же и страже моей.

– Будь покоен, боярин, – ласково молвил Шемяка. – Дворецкий мой трапезу вам изготовит и коней ваших накормит…

Все заволновались в трапезной и встали из-за столов, когда дворецкий сообщил, что идет старая государыня. Шемяка, княгиня его и Иван Андреевич пошли встречать ее к самым дверям, которые растворили настежь. Постукивая посошком своим, вошла Софья Витовтовна в трапезную. Оба князя поклонились ей в пояс, а Кутузов и прочие бояре и воеводы кланялись, рукой касаясь земли.

– Будь здрава, государыня, – сказал Шемяка, а князь можайский добавил:

– Живи много лет.

– Будьте здравы и вы, – ответила Софья Витовтовна и, поцеловав княгиню, добавила: – И ты будь здрава, Софьюшка.

– К столу прошу тобя, государыня, – заговорили вместе Шемяка и княгиня его, – милости просим.

Но Софья Витовтовна, поблагодарив их, отказалась и остановилась посредине трапезной против Шемяки. Тихо вдруг стало в горнице, и никто не знает, что произойдет сейчас. Каменеет лицо у Софьи Витовтовны, и только глаза одни скорбно, но смело глядят прямо в лицо Димитрию Юрьевичу.

Бледен князь, губы у него чуть дрожат, брови резко сдвинуты, но не от злобы это, как обычно, а от волнения. Несколько мгновений малых молчат они, стоя друг против друга, а для всех нестерпимо долгим кажется это молчание. Но вот наконец, выпрямившись, Димитрий Юрьевич заговорил громко:

– Отпускаю тя, государыня, к брату моему Василию по слову его. Прости меня, государыня.

Ни одна мышца не шевельнулась на лице старухи.

– Бог простит, – глухо, но четко произнесла она. – Много злодеяний творил ты и сыну и мне, старой тетке твоей. Горько сердцу, и душу мою истерзал ты муками сына моего. – Дрогнул голос старой княгини, покривились крепко сжатые губы, но, переборов себя, продолжала Софья Витовтовна: – Ну да Бог тя простит. И яз, старуха, зло творила. Силен враг рода человеческого. Вспомни, Димитрей Юрьич, как дед родной сыну моему и тобе, князь Димитрей Иваныч Донской, всю Русь поднял на Мамая, а ныне что? Сами мы Русь свою разоряем и губим. Татары же, то от Синей Орды, то от Золотой, то от Крымской, то от Казанской, грабят и полонят нас… – Смолкла она, слезы потекли по щекам ее. Помолчала она и добавила тихо: – Мир и любовь меж князей христианских надобны. Все грешны мы, все! Забудем же зло, станем токмо с татарами ратися, а не меж собой… – Голос ее прервался, и вдруг неожиданно изменилась она вся и, поклонившись Шемяке и коснувшись рукой земли, сказала горестно, со слезами: – Прости и ты меня, старуху, тетку свою, ежели яз грешна против тя…