Княжич. Соправитель. Великий князь Московский - Валерий Язвицкий

Иван, напрягая зрение, разобрал с трудом среди снега маленьких человечков почти у самого тына, вбитого у ворот башни. Они двигались, выставляя перед собой широкую доску. С другой же стороны, возле того же тына, уже собралась небольшая кучка таких же маленьких человечков, а посреди них трепетали едва заметные язычки пламени.

– Витни у них из просмоленной пакли, – проговорил дрожащим голосом воевода, – успеют ли токмо частокол зажечь.

В этот миг густой дым повалил от тына, а на стенах града пошла суетня и беготня. Замелькали лучники и пращники, метали стрелы и камни, потом дым выскочил в разных местах башни, и через некоторое время донесся до Ивана гром пушек и пищалей.

– Успели! Успели! – весело закричал воевода. – Добрые вои!

Дрожа от волнения, княжич Иван видел, как гуще и гуще клубился дым, окутывая уже почти весь частокол, а из него все длиннее и шире вырисовывались огненные языки, жадно облизывая бревна, вбитые в землю стоймя. Крепко стискивая в руках узду, княжич жадно следил за маленькими человечками, которые, снова прикрываясь досками, бегом отступают от града, рассыпаясь по всему полю. Некоторые из них вдруг кувыркаются и падают. Одни из них остаются лежать неподвижно, другие катаются или ползут по снегу. Многие воины подбегают к убитым и раненым, хватают и выносят их или волокут подальше, куда долететь не хватает силы ни у стрел, ни у камней.

– Ну, слава богу, ушли все и своих унесли! – сказал радостно Борис Захарьевич.

– А пушки да пищали их могут побить! – крикнул с тоской княжич Иван.

– Не бойся, Иване, – утешал его воевода, – пушки-то и пищали добро бьют токмо по гущине войска, когда оно на приступ идет, а Драница-то разумен, ведет своих вишь как! Словно горох рассыпал. Пушечникам приходится по двум, по трем человекам целить. Все едино, что комаров стрелами бить. Гляди, тын-то у ворот башни весь занялся, теперь его и тушить нельзя. Воды к нему не привезешь, а снегом огня не уймешь. Зело скор и храбр ваш Юшка!

– Тата любит его, – заговорил Иван, не отрывая глаз от поля боя, но его перебил Борис Захарьевич.

– Хочешь, – крикнул он, загоревшись боевой страстью, – поскачем к ним? Послушаем, что Драница сам нам скажет.

Они тронули с холма сразу крупной рысью, а потом поскакали, радуясь, как пламя, увеличиваясь и разгораясь все больше и больше, приближается к стенам башни. Вот растворились ворота, оттуда выскочили маленькие человечки с топорами и ломами и стали рубить и ломать то, что сами недавно строили.

– Вот бы борзо ударить на них сей часец конникам, дабы и ворот затворить не поспели! – крикнул на скаку Борис Захарьевич.

Проскакав с полверсты, они встретили воинов, отступавших от града. Узнав тверского воеводу и княжича Ивана, они поклонились и сказали печально:

– Прогневали мы Господа! Воевода наш стрелой пробит в грудь…

Застыл весь сразу от горести княжич Иван, не сказал ни единого слова и, забыв о времени, не знал, сколько ждали они с воеводой, пока не принесли на широкой доске Юшку Драницу. Бледен был молодой воевода как мел, а в груди торчала большая толстая стрела – из самострела была пущена и даже кольчугу пробила. Раненый медленно открыл глаза на приветствие Бориса Захарьевича и, узнав воеводу тверского и княжича, улыбнулся тихой и горькой улыбкой. Потом, сделав усилие, сказал слабым голосом:

– Башня-то у них, где мы тын сожгли, вельми ветха. На нее приступ ведите, а пушек она и вовсе не выдержит. – Закрыл он глаза, помолчал и, взглянув на княжича, тихо молвил: – Скажи отцу, Иване, не так сталось, как я мыслил. На все воля Божия… Прости мя, Господи…

Он поднял руку, чтобы перекреститься, но рука, задрожав, упала, как плеть. Закрыл лицо руками воевода Борис Захарьевич, а воины заплакали, и полились слезы у княжича Ивана. Всхлипнул он вдруг, но, тотчас же сдержав свои рыдания, молча поехал вслед за Борисом Захарьевичем.

На третьи сутки прискакали к Угличу конники тверские, а за ними в тот же день на ямских лошадях примчались дровни с пушками и со всяким для огненной стрельбы припасом под начальством славного пушечника Микулы Кречетникова. Обрадовались ему воеводы Борис и Семен Бороздины, как светлому празднику, а Василий Васильевич и того более.

– Сам Бог послал мне столь милого брата, друга столь могучего! – воскликнул он громко и, обратясь к сыну, добавил: – Век помни, Иване, услугу сию от тестя своего.

– Повели, государь, совет доржать, – молвил воевода Борис Захарьевич. – Надобно за ночь все изготовить, а наутро почнем ко граду приступать.

Совет длился самое малое время. Воеводы тотчас ушли, и княжич Иван, отпросившись у отца, пошел с ними в сопровождении Васюка.

– Учись ратному делу, Иване, – сказал Василий Васильевич, – а тобя, Борис Захарыч, молю яз, не оставь сына моего попечением, убереги от всякой беды…

– Гребта моя, государь, о нем, как о сыне родном будет, – кланяясь, промолвил воевода.

Когда же Васюк поцеловал руку Василия Васильевича, тот тихо шепнул ему:

– Храни его, Васюк.

– Как зеницу ока хранить буду, – так же тихо ответил Васюк, – Богом клянусь.

Когда княжич Иван вышел во двор из светлой горницы боярских хором, где остановились великий князь Василий Васильевич и воеводы, показалось ему, что кругом непроглядная тьма. Но немного спустя в этой тьме, будто туман, забелел снег на земле, а небо обозначилось темной синевой, среди которой рдели и словно золотыми ресницами мигали далекие звезды. Млечный Путь жемчужной дорогой разостлался поперек ясного неба. Будто колючей рукавицей мороз провел по щекам, и княжич зябко вздрогнул и потянулся, чувствуя за спиной под полушубком холодные струйки.

Подвели к крыльцу лошадей, а вслед за тем где-то сбоку четко застучали копыта, поскрипывая в твердом снегу, и конная стража темным пятном вынырнула из-за хором и тоже стала у крыльца. Воеводы молча садились на коней, позевывали, быстро крестя рот. Васюк помог Ивану вскочить на горячего рослого жеребца. Потом старик сам, только дотронувшись рукой до своего коня, сразу оказался в седле, будто взлетел вверх. Когда пошли малой рысью, Иван услышал, как Борис Захарьевич кому-то приказал:

– Вот туды, в бор, вели враз пригнать сотню плотников и рубленников с топорами!

– Токмо сей же часец, немедля, – прогудел голос тверского пушечника Микулы, – а еще кузнецов десятка два!

Половина конников из стражи рассыпалась в разные стороны, и всадники один за другим исчезли среди белесого сумрака ночи. Воеводы ехали шагом.

– Вишь, Иване, – сказал Борис Захарьевич, – ночь-то какая. Добры такие ночи для ратного дела. Будто и все видать, да и не видать ничего. Трепещет вот свет ночной, а отъедет конник от тобя на десять шагов и будто потонет. Помнишь, как на рассвете Драница, царство ему небесное, тын у башни сожег? К самой башне он подошел, а угличане и не подозрили.

– Жалко мне Юшку, – тихо молвил Иван и задумался.

Второй раз видит он смерть. Первый раз по дороге к Сергиевой обители, когда Васюк заколол волка, а зверь, умирая, прямо в глаза ему посмотрел. И теперь вот, недавно совсем, умер перед ним храбрый и красивый литвин. Жалость снова поднялась в его сердце. Стало досадно и горько.

– Пошто, Васюк, люди умирают? – неожиданно спросил он своего дядьку, ехавшего рядом. – Пошто Бог так устроил?

Васюк, смущенный и даже слегка напуганный неожиданными, а может быть, и греховными мыслями княжича, медлил с ответом, не зная, что сказать. Иван нетерпеливо ждал и дважды повторил свой вопрос.

Вдруг слабо долетевший до него стук топоров и заблестевшие в бору огоньки обратили его мысли совсем в иную сторону.

– Плотники там? – спросил он Васюка.

– Плотники, Иване, плотники, – быстро ответил тот, радуясь, что разговор перешел на знакомое и понятное ему, – туры да пороки там рубят! Ну-ка, Иване, подгони коня-то, вишь, воеводы насколь вперед нас уехали!..

Когда княжич Иван вслед за воеводами въехал в кондовый бор из столетних великанов, стук топоров загудел и зазвенел со всех сторон. То здесь, то там то и дело раздавался короткий сухой треск, и вслед за тем, после краткого затишья, слышался глухой шум и шорох огромной лесины, ломающей сучья соседних деревьев. Иногда Иван близко видел в темной прогалине бора при свете полыхавшего костра, как могучая лохматая ель, дрогнув вся и на миг застыв неподвижно, вдруг начинала медленно крениться набок и затем стремительно падала. Тотчас же около поверженного лесного богатыря мелкой дробью начинали стучать топоры, обрубая ветви и сучья, и тут на глазах из живого красивого дерева получалось длинное бревно с вязкой и крепкой древесиной. Кузнецы оковывали его комлевый конец железными обручами, вбивали на поверхности среза толстые железные клинья и скобы, делая таким образом голову тяжелого тарана. Потом подвешивали его внутри башни с крышей и стенными щитами, прикрывавшими воинов во время приступа от стрел и камней, от кипящей смолы и воды, низвергавшихся со стен осажденного града.