Княжич. Соправитель. Великий князь Московский - Валерий Язвицкий

Встали все с мест своих, встал и владыка Иона.

– Узнаю тя, государь, по речам твоим, – звучным голосом начал он. – Истинный христианин ты, государь. Да будет тверда десница твоя на врагов твоих! Как боролся ты против осьмого собора латыньского, против Сидора митрополита, обманом ставленного, который хитрой и прелестной ересью православных блазнил, так и ныне борись твердо против ворогов своих за государствование единое, самодержавное и вольное. Да будешь ты царем на Руси, наш царь православный, а не ордынской хан поганой веры.

Широко открытыми глазами смотрит княжич Иван на владыку Иону, а сердце его бьется чаще и чаще. Кажется княжичу сном это все, как снилось ему в Ростове Великом, в ночь после пожара. Слушает он, что дальше говорит владыка, но ничего не понимает и только про себя радостно шепчет:

– Будет тата царем!.. Будет тата царем!..

Пришел он в себя, когда все зашумели и двинулись в крестовую. Владыка сам взял под руку великого князя, а Василий Васильевич молвил сыну:

– К матери поспеши, Иване, упреди о сем ее. Да Костянтину Ивановичу скажи, что надобно быти в крестовой всем слугам нашим и чадам их…

Выйдя степенно из крестовой, опрометью бежать бросился княжич по сенцам хором к покоям матери. Не терпелось ему скорей повидать опять матуньку, целовать ей руки, губы, щеки и шею, повидать Юрия, Андрейку, Дуняху, сына ее Никишку, друга своего Данилку и Дарьюшку. Все они видятся ему ясно, и нетерпенье оттого еще больше томит. С разлета распахнул он двери покоев. Сразу замер от радости и счастья, охватив руками нежную, теплую шею. Жадно вдыхал он родной теплый запах тела матери, запах сладостный с самого раннего детства.

– Матунька, – шептал он, – матунька моя!.. – Успокоившись от радостного волнения, он сказал матери: – Тата велел в крестовую идти. Молебная будет.

Марья Ярославна сразу засуетилась – одеться надобно, Андрейку одеть, да и Дуняхе тоже одеться нужно.

– На виду у всех, Дуняха, стоять будем, – сказала она, – приготовь мне все праздничное, да и сама оболокись покрасней…

Иван, отойдя от матери, подбежал к Андрейке, который вместе с Никишкой по полу ползал. Смешные оба ребятенка – голозадые, в распашонках коротеньких. Засмеялся Иван и, присев на корточки, поцеловал того и другого. Мальцы же сморщились, губы скривили – вот-вот заревут, но Иван загремел погремушками. Маленькие личики застыли на мгновенье, но потом морщинки на них стали расправляться, заиграли на губах улыбки, а руки их потянулись к Ивану. Дал им Иван по погремушке и вскочил с пола.

– Здравствуй, Дуняха! – сказал Иван весело.

Дуняха схватила его руку и поцеловала.

– Здравствуй, Иване! – ответила она. – Ишь, как ты за мало время еще возрос! Будто те уж двенадцатый год идет, Данилку-то перерос совсем.

– Верно, Дуняха, – обрадовалась Марья Ярославна, пряча волосы под волосником. – С тобя ростом стал. Так расти будешь, Ванюша, лета через два тобе боле пятнадцати давать будут.

– Матунька! – воскликнул Иван, вспомнив, что дворецкому надо приказ передать. – Забыл совсем, матунька! Надо Костянтин Иванычу сказать еще. Тата в крестовую всем приходить велел. Пробегу яз к нему!

Марья Ярославна нахмурила брови.

– Не вместно тобе бегать, сынок, – строго сказала она, – вон Ростопча скажет Костянтин Иванычу…

– Матунька, – жалобно перебил ее княжич, – пусти меня. Яз с Ростопчей, матунька, пойду и сей же часец вернусь…

Усмехнулась Марья Ярославна.

– Данилку повидать хочешь? – спросила она.

– Хочу, – потупясь, ответил Иван.

– Ну иди, иди, да в крестовую не опоздай, – сказала Марья Ярославна ласково и, глядя вослед сыну, уходящему с Ростопчей, добавила: – По виду-то через год-два и в настоящие женихи гож, а по душе еще малый ребенок…

В начале марта после Герасима-грачевника, в самый день Сорока мучеников, когда сорок пичуг на Русь пробираются, прискакали в Москву вестники от Кутузова. В этот день завтракали все в покоях у великой княгини, ели испеченных из теста жаворонков. Андрейка тоже был за столом и, засовывая в рот хвост хлебной птички, усердно сосал его с громким сопеньем. Юрий шалил, оттаскивая руку братишки от рта, а тот сердился, смешно морщился, топырил губы и готов уж был зареветь во все горло, когда поспешно и радостно вбежал Константин Иванович.

– Государь, – воскликнул он, – старая государыня в Москву едет! Вестники пригнали. От стана до стана, бают, скакали денно и нощно.

– От кого вестники? – радостно переспросил дворецкого великий князь.

– От боярина от Кутузова, Василья Федорыча.

– Отпустил, слава те, Господи, отпустил Димитрей-то матерь мою! – радостно крестясь, сказал Василий Васильевич, а Иван и Юрий, выскочив из-за стола, бросились обнимать и целовать отца и мать.

– Бабушка к нам едет, – кричали они, – бабушка едет!

– Где вестники-то? – спросил великий князь, отстраняя ласкающихся детей. – Пошли-ка их…

– Спят, государь, как в бесчувствии, – ответил Константин Иванович. – Почитай, всю дорогу не спали, токмо на конях сидя дремали. Уж разведал я, государь, пока они не заснули, что государыня-то из Юрьева ноне на рассвете выехала. В Сергиевом монастыре хочет государыня быть, о сем и весть была от нее игумену, отцу Мартемьяну…

– Ты бы, Васенька, – заметила Марья Ярославна, – поехал матушку встретить да кормленье в монастыре устроить.

– Яз и сам о том думаю, Марьюшка, – ответил Василий Васильевич, – а ты собери-ка что получше от узорочья да ладану, коли есть, и маслица лампадного, сколь можно. Ты же, Костянтин Иваныч, обозы для кормленья снаряди.

– Когда, государь, хочешь ехать-то?

– Через день, Иваныч. Не позже. Не спеша поедем. Мне тоже, Марьюшка, отца Мартемьяна повидать надобно.

– Токмо, Васенька, гляди, – вдруг заволновалась Марья Ярославна, – стерегись, Васенька. Как бы опять что не вышло, стражи бери побольше да из воев добрых.

Василий Васильевич рассмеялся.

– Не бойся, – сказал он весело, – Мартемьян-то наш – яз сам его из Вологды в игумены посадил. Шемяка же вон где! В Карго-поле, у Студеного моря, почитай.

– Оно так, государь, – робко присоединился к опасениям княгини Константин Иванович, – а лучше поостеречься, государь. Береженого-то Бог бережет.

– Ну что с вами поделаешь, – улыбаясь, воскликнул Василий Васильевич, – возьму с собой воеводу Басёнка и стражу из его конников!

– Лучше того, государь, и быть не может! – обрадовался Константин Иванович и, обратясь к княгине, добавил: – Ну, будь теперь покойна, государыня, Федор-то Василич такой воевода, что мимо его и заяц не проскочит и мышь не прошмыгнет!

На второй день после отъезда обоза с припасами для кормления монастырской братии поехал в Сергиеву обитель и великий князь. Княжич Иван, по желанию отца, ехал с ним в возке, и тут же против государей своих сидел воевода Федор Басёнок, а дядька княжича, Васюк, любимец Василия Васильевича, умостился у ног их на сене, постланном для тепла. Часть стражи из конников Федора Васильевича впереди с обозом ехала, а большая ее часть возок великого князя охраняла.

– Не погневись, государь, – сказал, усмехаясь в свою рыжую бороду, Федор Басёнок, когда уж посады московские проехали, – что по мольбе княгини твоей я целую сотню конников взял. Не верит она монахам-то.

– Да ведь оставил яз царевичей в заслон Москве, – молвил Василий Васильевич. – Никого от ворогов не пропустят они к нам, а с матерью Кутузов с нашей стражей.

– А от Шемякиных людей, может, кто будет, – быстро проговорил Басёнок, – сей токмо часец о том и помыслил, государь. Может, княгиня-то умней нас. Кто ведает, что у них на уме.

Княжич Иван вспомнил, что бабка ему говорила не раз: «Богу молись, а монахам не верь…» Теперь вот матунька воеводе о том же сказала. Он задумался и понять не мог, почему все в монастыри ездят, кормленье монахам возят, а сами монахам не верят. Думал он об этом долго и напряженно, а спросить отца или воеводу не смел. Больше он не слушал разговоров старших, занятый своими мыслями, но так и заснул, не уразумев, зачем монахи нужны, раз им верить нельзя… Проснулся он уже в селе Братошине, где решено было ночевать, чтобы на рассвете выехать дальше. Уже стемнело. От Москвы с полудня всего пятьдесят верст проехали: дорога уж очень плоха. Из-за оттепелей измаялись кони и кологривы. По всей дороге, в низинах особливо, много зажор было. Луна светила, и в синевато-серебристой мгле Иван хорошо разглядел село, вспомнил его. Узнал, и страшно ему стало. Тогда, будто давным уж давно, ночевали они с Юрием здесь, приехав из Танинского, с охоты на волков.

После ужина Васюк раздел и уложил на пристенной скамье великого князя в отведенном ему и княжичу покое. Уложил потом и княжича у другой стены, на скамейке, а сам лег возле него на полу. Подложив под себя два снопа соломы, он постелил на них азям, а сверху укрылся полушубком.