Другая сестра Беннет - Дженис Хэдлоу

странным, но ты сама ведешь себя так, словно не придаешь большого значения собственной внешности. Я далека от мысли, что о женщине можно судить лишь по тому, как она одевается. Среди нас есть люди, которые совершенно не обращают внимания на то, что носят, и делают это с веселой беспечностью. Но это не твой случай. Твой внешний вид говорит не о беспечном безразличии, а об остром осознании своего выбора. Ты одеваешься так, поскольку не веришь, что заслуживаешь чего-то лучшего, и тем самым создаешь такое же впечатление о себе у всех окружающих. Если бы ты слегка принарядилась, я думаю, это означало бы нечто большее, чем просто желание выглядеть более элегантно. Я думаю, это предполагало бы готовность к самоуважению, которого ты заслуживаешь и в котором ты так долго себе отказывала.

Миссис Гардинер, казалось, не ожидала ответа, и Мэри промолчала. Через некоторое время тетя вновь заговорила в своем обычном веселом тоне:

– Думаю, на сегодня я сказала достаточно. Но у меня осталось одно небольшое дело, которое необходимо выполнить перед уходом.

Она снова придвинула к себе сумку и вытащила из нее завернутые в муслин несколько больших кусков черствого хлеба. С некоторым удовольствием она бросила их в траву и с улыбкой наблюдала, как стая голубей спустилась с деревьев и жадно набросилась на угощение.

– Я всегда приношу им что-нибудь, когда прихожу сюда, – заметила она, стряхивая крошки с платья. – Мне нравится думать, что они меня знают. Ну что – пойдем домой? Не буду больше настаивать насчет одежды. Если твоя чересчур нежная совесть не позволяет принять подарок Лиззи, так тому и быть. Но, пожалуйста, подумай немного над моими словами, прежде чем принять окончательное решение.

Она протянула руку, и Мэри приняла ее. Они вернулись на Грейсчерч-стрит в полной задумчивости, почти не разговаривая по дороге.

– 51 –

Когда они вошли в дом, Мэри сразу направилась в свою спальню. Она лежала на кровати и размышляла до тех пор, пока не пришло время спускаться к ужину. Тогда она поднялась и направилась к платяному шкафу. В самой его глубине, завернутое в папиросную бумагу, лежало платье золотисто-кремового цвета. Мэри достала его и повесила на спинку стула – ткань слабо блеснула в сгущающихся сумерках. Мэри зажгла две свечи и поставила их перед большим зеркалом, затем сама встала перед ним, разглядывая свое отражение и изучая волосы и фигуру. Она приложила к себе платье и даже в полутемной комнате увидела, как оно ей идет. Испытав внезапный порыв, Мэри с трудом выбралась из своего выцветшего коричневого ситцевого платья и просунула голову в проем золотистого наряда. Справиться с завязками на спине без посторонней помощи у нее не получилось, поэтому Мэри оставила их развязанными. Она расправила плечи, как это делала Лиззи, выпрямила спину, высоко подняла голову, заставила себя принять другое выражение лица, менее жалкое, более уверенное. Мэри с трудом смогла поверить в то, какие это произвело в ней перемены, – на мгновение она увидела в зеркале перед собой совершенно другого человека.

Она села за туалетный столик, ее мысли лихорадочно метались. Ее очень поразили слова тети о самоуважении, особенно потому, что они очень напоминали то, как выразилась Шарлотта Лукас в Лонгборне. «Мне не была по душе лишь ситуация, в которой я находилась, а не я сама». Мэри знала, что о ней нельзя сказать того же. Ее так часто называли неудачницей, что она сама поверила в это. Женщина с ее недостатками не заслуживает носить красивую одежду. Она также не имела права наслаждаться другими удовольствиями, которые придавали вкус жизни, – любовь и привязанность были главными среди них. Их она тоже была лишена, и ничто, говорила она себе, не изменит этого и никак не повлияет на ее будущее.

Так она привыкла думать, сколько себя помнила, но здравые рассуждения миссис Гардинер каким-то образом лишили этот привычный мрачный взгляд на вещи большей части его силы. Впервые за много лет Мэри задалась вопросом, почему она так охотно смирилась со своей несчастной долей. Кто это сказал, что ее судьбу нельзя изменить? Почему она не должна прилагать усилия, чтобы добиться перемен к лучшему?

Она вздрогнула и поняла, что ее трясло не просто от холода в комнате, а еще и от шока – шока от осознания того, что мрачная уверенность, которая так долго владела ею, ослабила свою хватку. Мэри подтянула свободно сидящее платье, чтобы оно не соскользнуло с плеч, и обхватила голову руками, пытаясь собраться с мыслями. Внезапно в ее памяти всплыла строка, которую мистер Коллинз записал для нее.

«Наше счастье зависит от нас самих».

Это выражение часто попадалось ей на глаза в книгах, и Мэри даже выписала его в свой сборник цитат. Но, прокручивая эти слова у себя в голове, она вдруг осознала, что никогда по-настоящему не понимала их смысла. Они никак не влияли на ее самооценку. В этом отношении утверждения матери по-прежнему довлели над Мэри сильнее высказываний Аристотеля. Она никак не могла освободиться от убеждения миссис Беннет, что счастье зависит от того, выигрышный ли билет ты получишь в лотерее жизни, особенно если это будет красивое лицо и изящная фигура.

Потом она приехала на Грейсчерч-стрит, и все изменилось. Там она увидела, как выглядит настоящее счастье, и впервые в жизни поняла, каково это – оказаться в его объятиях. В Пемберли она оставалась немым свидетелем, наблюдая за счастьем других со стороны, но в доме Гардинеров ее приняли в круг друзей, пригласили стать частью семьи и окружили добротой. Какое-то время она позволяла себе просто купаться в таком непривычном удовольствии; но вскоре ее пытливый ум проснулся, и она стала вдумчиво оглядывать дом на Грейсчерч-стрит, задаваясь вопросом, как Гардинеры достигли своего состояния счастья. Только теперь она наконец поняла, в чем крылись причины, и увидела, что Аристотель гораздо лучше, чем миссис Беннет, представлял себе, как достичь счастья.

Безмятежное счастье, в котором протекала жизнь на Грейсчерч-стрит, не являлось результатом красоты, богатства или удачи. Правда, Гардинеры отличались некоторой удачливостью – главным образом это касалось приличного дохода и хорошего здоровья, – но никто из них не мог похвастаться особенной красотой, и они не имели ни обширных акров земли, ни холмистых парков. На самом деле, подумала Мэри, можно было бы возразить, что многие из тех преимуществ, которыми они пользовались, были в равной степени дарованы и Лонгборну – за исключением радостного настроя. Нет, решила она, еще больше укрепившись в правоте этой мысли, – Гардинеров отличало то, что они упорно трудились на пути к счастью, прилагая неустанные усилия, чтобы привнести его в свою жизнь.

Они не считали это счастье делом