Понедельник - день тяжелый - Аркадий Васильев

— До чего же я вам не нужен…

— Хотите откровенно? Не нужны. Скажу больше, ваше присутствие в институте действует нехорошо па молодежь…

— Разлагающе…

— Ну зачем же так. Впрочем, если хотите откровенно. Может быть, и так. Не будем уточнять. Самое главное — вы решили.

Как вы думаете, легко такой разговорчик вынести?

Было время, сам нечто подобное говорил. Помню, был у нас председатель горсовета Ушаков. Отличный работник, человек замечательный, молодой, энергичный. И вдруг анонимка: «Ставим в известность, что у вышеупомянутого товарища Ушакова не все благополучно по семейной линии. Старший брат арестован, как ярый враг народа…»

Вызвал Ушакова. Беседую:

— Брат есть?

— Есть.

— Арестован?

— Вроде бы.

— Что значит — вроде бы? Точнее.

— Арестован и даже осужден. Говорят, к расстрелу.

— Где работал?

— Когда-то был шофером у маршала Тухачевского. А последнее время не знаю. Я брата лет пятнадцать не видел.

— Это почему же?

— Говорить не хочется… Дело уж очень личное.

— Не стесняйтесь, выкладывайте.

— Брат у меня невесту отбил…

— Подтвердить можете?

— Трудно. Придется на родину, в Новосибирскую область, съездить.

— Хорошо. Все ясно. Можете идти. О решении известим.

И известили: «За неискренность перед партией, за попытку скрыть связь с братом врагом народа Ушакову П. П. объявить строгий выговор, считать невозможным дальнейшее использование на руководящей работе».

Ушаков, помню, пытался прорваться, ко мне. По телефону я с ним, правда, поговорил.

— Товарищ Шебалин, какой же я неискренний? Я всю правду…

— А по-моему, вы и сейчас неискренни.

Или случай с редактором. Верный мой. Максименко доложил:

— Надо бы нашего Тихона Николаевича Кошакова вразумить. Нехорошие анекдотины про вас сочиняет.

— Что там еще за анекдотины? Выкладывай.

— Есть, рассказывает, в области — не то в Ивановской, не то во Владимирской — село Холуй.

— Ну, есть. Строчеи там знаменитые, а раньше богомазами славилось.

— Так вот, дескать, обратились жители Холуя с просьбой о переименовании их села в рабочий поселок Шебалино.

— Ну и что?

— Даже говорить неудобно…

— Выкладывай.

— Будто в вышестоящих инстанциях не поддержали. Отклонили. Ответили: что Холуй, что Шебалине — вроде одно и то же…

Вскоре допустил Кошаков в передовой статье ошибочку, вернее, даже не ошибку, а описку. Но ведь как, подойти. Можно и полегче, а можно поднять на принципиальную высоту. Ну и подняли. Кошакову строгача, а газете нового редактора. При последнем разговоре я не сдержался и высказал ему:

— Не будешь села в рабочие поселки переименовывать…

Он искренне удивился:

— Не понимаю, Иван Петрович, на что намекаете.

Я ему тогда напрямик:

— Холуй помнишь?

— Понятия не имею.

Недавно я Кошакова встретил. Он сейчас солидный человек, ученый.

— Спасибо, Иван Петрович, за помощь.

— За какую?

— За то, что с работы меня тогда сняли. Так бы я и закис под вашим руководством. А насчет Холуя, ей богу, не я сочинил. Это ваш верный Максименко свою вину на меня списал… Я серьезный материал на него получил, вот он меня и упредил…

Поди проверь.

Удивительное дело. Мне сейчас надо о серьезных вещах думать, а я все о какой-то чепухе вспоминаю. Какое мне теперь дело до этого Кошакова? У меня могут неприятности покрупнее быть. Вдруг откажут в персональной пенсии? Тогда что? Получай общегражданскую и два месяца в году нанимайся куда-нибудь?

Вот тогда-действительно не уснешь!..

Как он, подлец, сказал: «Мы на ваше место сможем пригласить более полезного работника, энергичного…»

Тебя бы, голубчик, ко мне в лес зимой сорок второго года! Я бы посмотрел, кто из нас энергичнее.

Лесорубов нет — все на фронте. На делянках одни мальчишки да девчонки, да еще бабы. А какая техника? Тракторы ползут, как подбитые волчицы, на ходу кишки теряют. Хоть сам залазь в хомут и вывози.

И вывезли! Бабы и мальчишки. До сих пор диву даюсь — как? Только лаской и брал:

— Подружки милые, ребятки родненькие! Фронт требует! Если к первому апреля сто тысяч кубов не дадим — дорога рухнет, фабрики встанут, замрут… Сестрички, выручайте!

— Ты бы, Иван Петрович, распорядился, чтобы нас хоть раз в неделю досыта кормили. Говорят, в Иваньковском леспромхозе похлебкой с воблой балуют, а у нас суп-бранда-хлыст, жареная вода…

— Обещали, дорогие, пшена подбросить, а пока нет. Вечером кино будет.

— Кино так кино… А ну давай, жёнки, помогаем фронту. Эй вы, мужики-недомерки, вытирайте нос варежкой. Давай…

Для воодушевления мачтовые сосны валил, топором орудовал. Полушубок, бывало, скинешь, пар словно от лошади.

И суп-брандахлыст после такой физкультзарядки вкуснее сборной солянки. Деликатес!

Со всеми вместе в бараке вповалку засыпал.

Из лесу приехал и как был — в грязном полушубке, в рваных валенках — прямо к тогдашнему первому секретарю Александру Поликарпычу с рапортом. Вошел, смотрю, как будто он и вроде не он: глаза — видно, от бессонных ночей — красные, похудел, даже талия обозначилась.

Он меня расцеловал:

— Спасибо, Ваня!

До этого все время официально держался, всегда на «вы» — он у нас около пяти лет воеводил, умнейший был человек, — а тут «Ваня!».

— Спасибо, Ваня! Вымойся, поспи, а послезавтра утром в северные районы картошку заготовлять, вывозить. Рабочий класс кормить нечем…

Жизнь долгая, всякое в ней приключалось, а за военные годы совесть у меня чиста…

Час от часу не легче. Постучалась ко мне моя благоверная, вошла растрепа растрепой и с ходу заревела белугой. Я моментально сообразил: «Что-то с Константином произошло». Накинулся на нее, кричу: говори скорее, что стряслось, — а у самого руки дрожат.

Тут она мне и выложила: как Костька девицу соблазнил, как она родила от него и как ему вчера в кино морду набили, словом — всё.

— С девкой он не регистрировался?

— Нет.

— Чего же расстраиваться? Она знала, на что шла. Чего она от него требует?

— Ничего не требует.

— Так в чем же дело?

— Любит он ее. Жить, говорит, без нее не могу.

— Ну, это пройдет.

— В институте узнали.

— Это хуже. Где он, подлец?

— Дома.

— Скажи, пусть зайдет.

Здорово Константина изукрасили. Глаз совсем закрылся, вся физиономия скособочена, распухла, — крепкими кулаками сыночка погладили.

— Что, дурак, добаловался?

Он глянул на меня уцелевшим глазом, и я вдруг почувствовал: а ведь я ему чужой, что пень, что я, ему все равно. Охватила меня злость, на него, на жену, на себя, и начал я, захлебываясь, кричать:

— Куда, болван, пойдешь, если тебя из института выставят? На мою шею надеешься? Я скоро сам…

Он стоял, как истукан, молча. Меня это еще больше злило.

— Выпороть бы тебя, дубину. Привык бездельничать. А теперь еще девок портить!

И вдруг он заговорил:

— Не кричи на меня. На твоей шее сидеть не собираюсь, не такая она крепкая. А насчет девиц у тебя научился.

И ударил меня, как плетью:

— Надеюсь, ты Полю не забыл?

И ушел. А я остался.

Полю я не забыл.

Костька учился в пятом классе и, несмотря на мое положение, начал таскать двойки по русскому и по арифметике. Никак не мог постичь мудрости действий с простыми дробями: путал числитель со знаменателем, где надо было делить, он умножал, а приводить к общему знаменателю отказывался вообще.

Взяла моя благоверная по совету заведующего облоно репетитора. Все шло нормально. Ходит какая-то девчонка, ну и пусть ходит, балбеса моего натаскивает. Я ее долго не видел. Как-то заболел я гриппом и из дому не выходил. Слышу, звонят, и никто не открывает. Пошел, открыл. Очень она смутилась. «Извините, я Поля, учительница». — и прошмыгнула в столовую. Я от скуки зашел посмотреть, как она Костьку в чувство приводит, и просидел весь час не шелохнувшись, только на нее и смотрел.

…Как она меня любила! Виделись мы редко, один раз в неделю. Сколько надо было придумать, сколько людей перехитрить, чтобы вдвоем часок побыть. Летом проще — у нее каникулы, она в Москву уезжала, а у меня каждую неделю все «вызовы»…

Маленькая, курносенькая, а какая родная она мне стала, моя ласковая, моя милая.

Я, бывало, фантазирую:

— Брошу я свою постылую благоверную. И заживем мы с тобой…

— Молчи, родной. Не надо меня ничем утешать. Я тебя и так люблю. А жену бросить не позволят. Молчи.

Успокоюсь, бывало, а сам думаю: «Ах ты моя крохотная, умненькая! Правду говоришь. Только заикнись я о разводе и — переходи, Иван Петрович, в первобытное состояние, на низовую работу и носи десяток лет выговор за бытовое разложение…»