Понедельник - день тяжелый - Аркадий Васильев

Слава Нижегородова слиняла. Как-то он попытался на студенческом вечере прочесть свою новую пародию — его не стали слушать, всем вдруг стало ясно, что его стряпня — результат патологической зависти к настоящим талантливым поэтам и ничего общего с литературой не имеет. С тех пор прошло много лет. Клавдия Борисовна успела окончить аспирантуру, стать кандидатом педагогических наук, заслуженной учительницей РСФСР. Она работает в Академии педагогических наук, но не оставляет вечернюю школу при комбинате — в этой школе она провела когда-то свой первый урок. И даже на партийном учете состоит в парторганизации комбината. А Нижегородов нигде не работает. Он по-прежнему пишет стихи, главным образом пародии. Их не печатают.

Клавдии Борисовне совсем недавно предоставили двухкомнатную квартиру. До этого она с мужем и двумя дочками-школьницами жила в однокомнатной. В крохотной кухне на маленьком столике делалось все: дети учили уроки, Клавдия Борисовна писала свою диссертацию. А комната — это «кабинет» Нижегородова. Папа там творит свои гениальные произведения. Нарушать творческий покой стихотворца никто не смеет — ни жена, ни тем паче дети.

Утром дети говорят с матерью шепотом, чтобы не разбудить папу.

Просыпается Нижегородов поздно, во второй половине дня, ждет, когда младшая дочка придет из школы и приготовит ему кофе. Нижегородов невероятный трус, боится свежего воздуха, сквозняков, даже воды. Он здоров как бык, только немного бледен от недостатка свежего воздуха и малоподвижности. Как-то он ударился животом об угол стола, и ему показалось, что он заболел всерьез. Он хныкал, чуть ли не плакал над своей преждевременной смертью. Клавдия Борисовна для сохранения уходящей жизни стала пихать в него самые вкусные вещи. Нижегородову это понравилось. Он всячески поддерживает легенду о своей тяжелой болезни, а ест за троих… И этого паразита (другого слова я подобрать не могу) Клавдия Борисовна, говорят, любит и сумела внушить детям уважение к бездельнику отцу.

Несколько лет назад она на расспросы знакомых о муже радостно отвечала, что он, слава богу, закончил книгу стихов, «только чего-то тянут в издательстве, сами понимаете, как трудно начинать». Потом она о книге говорить перестала, да ее никто о муже больше и не спрашивает, он никому не интересен.

Этот негодяй постепенно превратился в лютого человеконенавистника. Лет пять назад мы случайно оказались в одном доме и надолго запомнили его нудный голос и злые оценки, которые он с упоением разбрасывал пригоршнями.

Клавдия Борисовна без всякого предисловия начала:

— У меня нет больше сил. Я вчера сказала ему все. Объяснила, что не хочу? больше с ним жить… С ним обморок. Вызвала «неотложку», а они не едут — знают его. Уговорила. Приехали и накричали на меня: «По пустякам вызываете! Здоров как лошадь! Симулянт. Влейте в него валерьянки на крайний случай… И кормите поменьше, разжирел…» Извините, что я к вам с таким делом. Но мне, кроме вас, не с кем посоветоваться… Дети в лагере, да с ними и не будешь на эту тему…

Мы с ней засиделись. Все работники райкома ушли, я погасила верхний свет, оставила только настольную лампу.

Что я могла ей посоветовать? И можно ли вообще в подобных делах давать советы?

Не могла же я ей рассказать, как сама много лет назад чуть-чуть не разошлась с моим Алешей…

А началось все с пустяка. Накопила я тогда от стипендии триста рублей, по-нынешнему тридцать. Очень мне хотелось купить кофточку белую гипюровую, они только-только в моду входили, и сумочку замшевую. Пришла я в магазин, выбрала покупку — и в кассу, — а денег нет. Или обронила, или кто моей беспечностью воспользовался — неважно, денег нет.

Пришла я домой расстроенная, даже заплаканная. Алеша меня выслушал, хотел что-то сказать, а я все подробности перебираю. Алеша помрачнел, а я ничего не замечаю, все переживаю утрату кофточки и сумочки…

И только на другой день, когда я совсем остыла, Алеша мне сообщил, что он вчера получил от научного руководителя свою диссертацию с очень суровой оценкой.

— Что же ты мне раньше не сказал?

— Я пытался…

Очень мне было стыдно. И долго между нами висела эта несчастная кофточка… Алеша много времени спустя рассказал мне, как ему было обидно — и не то, что я его работой не поинтересовалась, а другое, более серьезное: «Уж не мещанка ли ты? Как же можно так себя взвинтить из-за какой-то кофточки?»

Тогда мы еще только жить начинали, не было у нас ни Тани, ни Мишки. Еще бы один неверный шаг, минутное настроение — и: «Шебалин А. П., прож. Стромынка, общежитие МГУ, возбуж. дело о разводе с гр-кой Нестеровой Л. М. прож. там же».

Мы тогда были молоды, неопытны, и все равно едва ли бы нам помог чужой совет. Нашу семью спасло главное — мы любили друг друга, очень дружили.

— Что же вы, Лидия Михайловна, мне скажете? — спросила меня Клавдия Борисовна.

Что я ей могла сказать?

— Любви нет?

— Нет. Терпение…

— Детям он не нужен?

— Нет.

— Тогда расходитесь…

Она поднимается, и я вижу, что мои слова ей очень были нужны, — у нее просто не хватало решимости.

И в этот момент я вспомнила, что она член парткома комбината, где секретарем Телятников. Я снова приглашаю ее сесть и спрашиваю:

— Вы были, когда партком рассматривал дело Грохотова?

— Как же, была…

— Что вы скажете о Грохотове?

— Я голосовала против его приема.

— Вам не трудно объяснить — почему?

— Сейчас трудно. Помните, у Толстого в «Воскресении» присяжные устали и охотнее примыкали к тому мнению, которое обещало скорее решить дело. Так и я. Устала я накануне. Короче говоря, поторопилась примкнуть к решению…

— Но вы же могли примкнуть и к тем, кто был за прием?

— Совершенно верно. Могла.

— Вы извините меня за прямой вопрос, но почему вы поступили по-другому?

— Откровенно?

— Конечно, лучше откровенно…

— Стыдно сказать. Я не спала почти всю ночь. Муж не давал. Он все говорил о человеческой подлости, о человеческой глупости… Выдал мне весь свой репертуар… И я утром была как деревянная. Мне было все равно.

Тогда я ей посоветовала еще более решительно:

— Разводитесь!

Утром позвонил профессор Владимир Сергеевич.

По телефону он всегда шутливо называет меня «хозяюшка».

— Хозяюшка, я не очень вам помешаю, если заеду минут на десять?

— Я вам всегда рада.

— Тогда еду.

В нашем бюро очень хорошие люди. У каждого за плечами огромный житейский опыт. Я знаю, они с удовольствием приходят на бюро, а если почему-либо не могут, обязательно позвонят, извинятся, а на другой день расспросят обо всем, что было. Все они к тому же интересные собеседники. А самое главное, никто не поступит против совести, их принципиальность мне известна и очень помогает мне. Стоит мне «занестись», как говорит председатель исполкома Семой Максимович, как профессор, улыбаясь, посылает записочку генералу, а тот, приписав два-три слова, передает Семену Максимовичу…

В перерыве за чаем они все, как будто незаметно, осторожно «вправят мозги». Особенно это было вначале, теперь я «заношусь» реже. Даже наш любитель задавать одни и те же вопросы, Матвей Николаевич — на редкость душевный и чистый человек. Москвичом он стал после войны, а до этого жил в Ленинграде, там на Пискаревском кладбище лежат его сыновья…

Но к Владимиру Сергеевичу у меня особая привязанность. В его институте проводится работа, имеющая для народного хозяйства колоссальное значение. За ходом работы следят в Центральном Комитете партии и правительстве. Владимира Сергеевича частенько вызывают к заместителю председателя Совета Министров СССР. Другой на его месте от этого постоянного внимания, от сознания своей необходимости зазнался и, во всяком случае, ссылаясь на непосильную загруженность, иногда забывал бы об обязанностях члена бюро райкома. А Владимир Сергеевич никогда не жалуется на занятость, всегда ровен, спокоен, и не было случая, чтобы он без оснований не пришел на бюро. Опаздывать опаздывает, но тут уж ничего не поделать.

Он вошел, как всегда, с улыбкой, заговорщически оглянулся. «Никого нет!» — и поцеловал мне руку. Как-то он сделал это в присутствии работников райкома. Я слегка вспыхнула и укоризненно покачала головой:

— Мы не в театре!

Он засмеялся и ответил, что учтет мое «директивное указание».

— Меня, Лидия Михайловна, с прошлого бюро не оставляет одна мысль…

И я сразу поняла, что Владимир Сергеевич сейчас заговорит о Грохотове. И мне от этой догадки стало весело. Но я не подала вида.

— Какая же, Владимир Сергеевич?

— Помните, мы не приняли в партию парня с комбината, Грохотова?

— Помню.

— По-моему, Лидия Михайловна, мы ошиблись.