Понедельник - день тяжелый - Аркадий Васильев

— Опять брак по вашей милости погоним?

— Снова ваши грехи на наш счет списывать будете?

А дружат они почти сорок лет, с тех пор как оба еще мальчишками с биржи труда пришли па фабрику — Валентина Петровича, тогда еще просто Валю, взяли чехольщиком, а Александра Степаныча — Сашу — рабочим в химическую лабораторию, в секретную, как тогда говорили.

Дружба у них особенная. Они терпимы вполне к личным недостаткам друг друга и с невероятной придирчивостью расценивают все, что имеет отношение к производству. Любимые изречения Александра Степаныча кратки, но выразительны.

— Я не бог, прощать не умею! Сам нагрязнил, сам и вытирай.

Оба влюблены в свою профессию. Валентин Петрович рассказывал, что ему даже на фронте снилась фабрика. В каком-то немецком городе он нашел альбомы с образцами тканей — сейчас эти альбомы лежат в кабинете у нашего колориста.

А Степаныч из-за его любви к тканям однажды чуть-чуть не попал в милицию по обвинению в хулиганстве. Ехал он на курорт. В Туле в купе появилась новая пассажирка в ярком платье. Она села напротив Степаныча, и тот по привычке истинного текстильщика машинально попробовал подол платья на ощупь. Пассажирка, пораженная такой неожиданной фамильярностью, подняла крик.

Степаныч с трудом уверил пассажиров и строгую проводницу, что никакого посягательства на женскую честь не было, а его нескромный жест исключительно профессиональный, что и не замедлил подтвердить документами.

Затем на столике появилась неизменная спутница железнодорожных пассажиров — вареная курица, крутые яйца. Степаныч выставил «три звездочки», и прочный мир был торжественно закреплен стуком стаканов и эмалированной кружки.

Оба мастера страстные рыболовы, но Степаныч в этом деле преуспел больше. В субботу в городе его могут задержать только землетрясение и чья-нибудь свадьба. Гулять на свадьбах, кричать «горько» и вообще повеселиться, порадоваться на чужое счастье Степаныч обожает.

Валентин Петрович частенько не только субботний вечер, но и все воскресенье вынужден оставаться в Москве: то выборы, то надо навестить старых, ушедших на пенсию коммунистов, то подъехать в пионерский лагерь, да мало ли обязанностей у члена парткома комбината.

Я люблю их обоих. Если мне удастся окончить институт и стать инженером-химиком, я с большим удовольствием останусь на нашей фабрике и буду работать с Валентином Петровичем и Степанычем.

Мне очень приятно, когда утром Валентин Петрович крепко жмет мне руку и, по-ивановски окая, говорит:

— Вчера ты, дорогой товарищ Грохотов, хорошо потрудился. Молодец! Сегодня я тебе работенку посложнее подкину, двадцать восьмую серию.

Это значит, что я буду печатать семивальный грунтовой рисунок с тюльпанами по белому сатину. Рисунок сложный, с тончайшим восточным орнаментом. Его любят в наших среднеазиатских республиках, идет он и на экспорт…

Валентин Петрович называл меня до армии попросту Коля, а сейчас на фабрике зовет меня — товарищ Грохотов, а если встретит на улице или в клубе — Николай Сергеевич. Александр Степанович как звал, так и зовет — «А ну, Микола». Он со всеми запросто, словно все ему родные. Но до поры до времени. Стоит кому-нибудь проштрафиться, Степаныч сразу мрачнеет и начинает «презирать» — переходит на сугубо служебный тон. Разделывальщика красок Наседкина за появление в красковарке в пьяном виде и порчу дорогого импортного красителя он «презирал» месяца три, доводил его чуть ли не до слез своим изысканным обращением: «Разрешите, уважаемый товарищ Наседкин, вам заметить» или «Рекомендую вам, товарищ Наседкин, эту загустку поставить в холодок…»

Измученный ледяной вежливостью, Наседкин взмолился:

— Степаныч, перестань… Хочешь — по морде дай, облай, но перестань!

Странно слышать, что Валентин Петрович и Степаныч были когда-то комсомольцами, заядлыми футболистами, бегали на коньках, а Степаныч однажды получил приз, победив на дистанции пятьсот метров.

Идя на фабрику на другой день после бюро райкома, я очень волновался: как меня встретят товарищи?

Валентин Петрович и на нашем цеховом собрании и на заседании парткома голосовал за прием меня в члены партии. Он встретил меня как обычно, крепко пожал руку, по-деловому, может, чуть-чуть торопливее объяснил наряд, а когда я уходил из его каморки, он еще раз пожал мне руку и, окая, сказал:

— В партии, товарищ, Грохотов, большинством голосов все решается. Ничего тут не поделаешь. Иди, работай. Через годок снова… Поговорим…

О встрече с Александром Степановичем я не думал. Как он говорил, «в партейные» дела он не вникает. Приняли меня или не приняли, я думал, его не интересует.

Степаныч подошел к моей машине молча, постоял, посмотрел, потом поманил меня пальцем:

— Зайди…

В его крохотной каморке, которую он упорно называет «кабинетом», на столике всегда кипит электрический чайник — мастер выпивает за смену стаканов десять крепчайшего чаю. Надо сделать что-нибудь выдающееся, чтобы заслужить приглашение «разделить компанию», «побаловаться чайком». Когда я в перерыве вошел в «кабинет», на столике дымились два стакана.

— Присаживайся. Хочешь — с сахаром, хочешь — с джемом. Хорош чаек! Краснодарский. Ничуть не хуже индийского. Интересно, земля, что ли, на Кубани подходящая?

Поговорив о чае и решив, что лучше всего употреблять смесь грузинского, индийского и краснодарского, Александр Степанович совершенно неожиданно сказал:

— Ты, Микола, не расстраивайся. Тебя примут. Обязательно примут. Не могут тебя не принять…

Откровенно говоря, мне эти слова не особенно понравились: зачем Степаныч лезет не в свое дело?

А Степаныч словно угадал мои мысли:

— Ты, Микола, не обижайся. Я считаю, что весь вопрос в Телятникове. Это он, подлая душа, поперек твоей дороги колодой лег.

Я попытался уклониться от щекотливой темы:

— При чем тут Телятников?

— Как это при чем? Выступи он по-другому, и все было бы в порядке.

Я не удержался и спросил:

— Откуда вы все знаете, Александр Степаныч? Вы же не были па собрании.

— Чудак ты, Микола… Право слово, чудак. Вы еще собрание не закончите, а мы уже все знаем, кто и что говорил, как решили…

— Это же неправильно, Александр Степаныч.

— А по-моему, правильно. Партия не для себя работает, а для народа. Вот тебя в партию не взяли, а мы, беспартийные, говорим: неправильно! Когда года два назад Димку Ильина не приняли, мы, беспартийные, все в один голос: «Правильно! Какой он коммунист? Третью жену меняет, выпивает, всегда злой и деньгу любит задарма получить!» И насчет Телятникова у нас, у беспартийных, свое мнение есть. Это не Григорий Силантьич. Тот настоящий, а Телятников даже не второй, а третий сорт. Ты посмотри, как он с рабочими разговаривает. Как будто слушает, а глазами все время по сторонам шарит — кого бы из начальства не пропустить… Помяни меня, его больше не выберут. И твой вопрос в этом деле огромную роль сыграет. Поэтому не расстраивайся. Твоя история, как бы тебе объяснить, она вроде на пользу сработала.

А я и не подозревал, что моя «история» интересует Александра Степановича.

ЧТО ОНИ? С УМА ПОСХОДИЛИ?

Ни черта не понимаю! Сопливого мальчишку не приняли в партию. Ну и что? Надо по этому поводу шум поднимать?

Сначала уважаемый мой заместитель. Ну, его поведение вполне объяснимо: никак не может простить мне, что я помешал ему… Как он со мной вчера разговаривал! «Вы не научились оценивать людей по-настоящему!» Тоже мне — оценщик.

А этот тихоня Валентин Петрович! Сам не может мне возражать, взял и подослал беспартийного. А печатный мастер себе на уме: «Напрасно, товарищ Телятников, меня не спросили… Вы, говорят, заявили, что Грохотов браку много дает. Надо было разобраться — почему, по какой причине. А раклист он отличный. Художник! Одно дело — на двухвальной машине сорочку гнать и другое — на восьмивальной восточный орнамент печатать. Ему скоро двенадцативальным рисунок дадут. Экспорт! А вы сказали — бракодел! Неправильно, нехорошо на человека напраслину возводить…»

Может, я на самом деле перегнул? Может, не надо было ввязываться? Одним меньше, одним больше — что от этого изменится?

А теперь ничего не попишешь — задний ход давать нельзя. Сам могу с катушек слететь. Надо до конца быть принципиальным.

Приходила «парттетя» Таисия Васильевна. Это не Митрофанов, птица посложнее. Самое главное — пи черта не попять: что она думает? О чем спрашивать будет? С чем согласна, с чем не согласна? Сфинкс, а не старуха!

Понял одно — прислала ее, конечно, сама Лидочка. Ей-то что? Не одну сотню за год в партию приняла. Хватит! Стоит ли из-за Грохотова волноваться?

Ну и дьяволица эта Таисия Васильевна. «Скажите, пожалуйста, почему у вас все кандидаты с просроченным стажем?» А потому, уважаемая Таисия Васильевна… Впрочем, стоп, я не сказал «уважаемая», я сказал: «Потому, Таисия Васильевна, что мы очень строго подходим к такому важнейшему вопросу, как прием в члены КПСС». Она, по-моему, усмехнулась, или это мне только показалось. «Строгость при приеме, конечно, похвальна… Но никакая строгость не должна влиять на соблюдение Устава». Я понял, ее больше всего интересует случай с Грохотовым. Я ей сразу и выдал: «Устав, конечно, дело святое… Но иногда из-за сроков человеку хуже может быть… Был бы, допустим, у Грохотова в запасе месяц-другой, он бы, возможно, свои недостатки начисто преодолел…»