Понедельник - день тяжелый - Аркадий Васильев

Потом был спуск с перевала. За весь обратный путь Лацо сказал Иосифу только одну фразу: «Осторожно, здесь на дорогу иногда выбегают олени!» Иосиф ответил: «Знаю». Он и так бережно вел машину.

В сумочке у меня лежал маленький пакетик с землей, я решила, что, как только вернусь в Москву, в первый же выходной день съезжу на родину и высыплю эту горсть словацкой земли на могилу мамы — пусть это будет ей далеким приветом от папы, которого она так ждала…

Как горько плакала тогда — в осенний день сорок четвертого года, — как горько плакала мама.

МОЖНО СПАТЬ СПОКОЙНО

Я думал, что его давно нет в живых — Филиппа Ивановича Уткина. А он жив! Сколько же ему сейчас лет? В партии он с 1912 года. Это-то я помню точно. Рекомендацию Филиппа Ивановича я вижу как сейчас: «Горячо рекомендую товарища Ивана Петровича Шебалина в члены РКП(б). Член партии с 1912 года Ф. Уткин». В партию он вступил лет восемнадцати… Предположим, что двадцати. Значит, сейчас ему самое большее семьдесят два…

На собрании ячейки все аплодировали его рекомендации. Кто же не знал Филиппа Ивановича в нашем городе, дети и те знали его подпольную кличку — Филин. «Дядя Филин»! Он дал мне рекомендацию охотно.

— Тебе дам. Ты молодец! Спас утопающего ребенка. Это не каждый может, особенно зимой. Не очень много охотников лезть в ледяную воду…

Была масленица, на реке жгли костры. А мы, комсомольцы, пришли «бороться с религиозным дурманом». И, как на грех, Иришка Расчетнова провалилась в полынью — черт бы ее побрал, нашу речку с теплыми фабричными отходами. Отходы-то теплые, а вода студеная. Как она обхватила меня тогда, Иришка.

Филину понравилось. Кто-то потом рассказывал, что в половодье на Енисее он спас товарища.

Не могу вспомнить, когда это было — до моего выдвижения или после? Конечно, после. Я уже в облисполкоме работал. Филипп Иванович пришел ко мне домой, усталый, разбитый какой-то.

— Ты теперь, Ваня, на вышке… А мне что-то не нравится все происходящее… Я на четырех партийных съездах делегатом был, видел, как Ильич себя держал и как этот…

Меня информировали, что «матерый враг Уткин приговорен Особым совещанием к высшей мере социальной защиты». Вот тебе и высшая мера! Живет, и, как видно, неплохо. Больше семидесяти, а выглядит моложе меня. Персональную, поди, отхватил…

Как он меня сгреб. Черт дернул меня в это время на Центральный телеграф за марками пойти. Не пошел бы, не увидел…

— Привет, Шебалин! Не узнаешь?

Разве я мог его не узнать?

— Как вам не стыдно, Филипп Иванович! Разве я могу вас забыть…

И тут у меня, против желания, еще вырвалось:

— Разве можно забыть моего рекомендателя… Помните девочку, как ее, Иринку Расчетнову? Она выросла…

— Я все помню, Шебалин… А ты, братец, хорошо выглядишь. Что делаешь?

— В институте.

— Я не об этом. Что в данную минуту?

— Ничего. Вышел моцион проделать… марочек…

— Тогда пошли.

— Куда?

— В кафе. Зайдем в «Националь». По рюмочке…

Кофе чашечку.

— Спасибо.

— Потом будешь благодарить.

А что он со мной в кафе сделал!

— Не бойся, Шебалин, я никуда жаловаться на тебя не собираюсь. Тогда бы… тогда бы я тебя даже убить мог. Не за себя, нет, а за то, что такие, вроде тебя, партию оскверняли. А сейчас мне не до тебя. У меня дела поважнее. Я ведь сейчас при большом деле, внештатный, общественный, так сказать, заместитель председателя облисполкома. Образованием занимаюсь, медициной, культурой. Ты мне только на один вопрос, Шебалин, ответь: когда ты заявление писал, ты впрямь верил, что благородное дело сработал? Или просто— ради живота своего?

А я подумал, как же я могу сейчас сказать, что струсил тогда, насмерть перепугался.

— Верил…

Он подозвал официанта, расплатился за обоих, встал и ушел. Потом вернулся и дополнительно высказался:

— Я, конечно, тоже человек непоследовательный. По правилам, я должен завтра написать в твою организацию письмо с просьбой аннулировать мою рекомендацию… Но я тебе обещал, что жаловаться на тебя не буду. Времени у меня нет на тебя. Я по настоящему делу стосковался… И потом, может, и ты, Шебалин, в человеческую норму войдешь. Может, какую-нибудь полезную научную работу сотворишь…

И ушел совсем. Черт дернул меня пойти за марками! Не сиделось дома, поперся.

А это я неплохо сказал: «Мадам секретарь». Мадам и есть! Алешку жалко, пропадет с дурой. Она не дура, а очень даже умная. Это я сгоряча ее в дурочки произвел. Она умная. Она же секретарь райкома… Персона! Ей доверяют. Она может дойти до самых верхов. Ее же в правительственные делегации не раз включали, со многими самого верхнего этажа может разговаривать запросто. А если она завтра скажет? Что? Да что угодно! Ей поверят… Алешка ей, наверное, про мою встречу с Уткиным рассказал. А я, старый дурень, разоткровенничался, чуть не слезу пустил — ах как трудно, ах как тяжело. Кабы тяжелее не стало, если мадам куда следует стукнет…

Надо самому позвонить, извиниться.

— Алеша, это я, Иван… Не спишь еще, дорогой? Извини меня… Я погорячился. Лида бодрствует? Читает? Оторви на минуточку. Извините, Лидия Михайловна, извини, Лида. Я очень, очень раскаиваюсь. Нервы, понимаешь, родная, нервы сдают. Намолол глупостей…

Она сказала: «Спокойной ночи, Иван Петрович… Как-нибудь потом поговорим. А нервы у вас, действительно, сдают… Спите спокойно».

А теперь, Иван Петрович, изучи весь ее ответ. «Спокойной ночи, Иван Петрович!» Ну что ж, это хорошо, доброжелательно. «Как-нибудь потом поговорим». Это тоже неплохо, во всяком случае — обещающе. «Поговорим». Значит, она со мной собирается поговорить. А вдруг это угроза? «Поговорим!» Нет, не угроза, она тепло сказала и закончила по-доброму: «Спите спокойно!»

А если Филип напишет? Раз сказал — не напишет, значит — не напишет. Не тот человек… Можно спать спокойно.

А Я И НЕ ПОДОЗРЕВАЛ…

Я все больше и больше нахожу, что наш печатный мастер Валентин Петрович и мастер красковарки Александр Степаныч очень похожи друг на друга. Внешне они совсем разные; Петрович высокий, худощавый, а Степаныч маленький, широкий. Петрович ходит не спеша, говорит медленно, руками разговору не помогает. Степаныч катается, словно на роликах, говорит торопливо и все время жестикулирует. Петрович ведет степенный образ жизни: не курит, выпивает только по праздникам, обязательно в компании, за семейным столом. Степаныч, как он сам говорит, «жрет табачище с шести лет», охотно «разделит на троих», особенно в субботу.

И еще одно различие — мастер беспартийный, а Петрович вступил в партию на фронте осенью 1941 года.

Валентин Петрович глава большой семьи: две дочери и сын работают на ткацкой фабрике, второй сын у нас на отделочной. Степаныч бездетный и, несмотря на почтенный возраст, частенько заглядывает в уборно-складочный отдел, где у нас девушки как на подбор…

Когда они вдвоем проходят по нашему печатному цеху, ребята тихонько посмеиваются:

— Пат и Паташон ругаться идут…

А ссорятся они каждый день. Валентин Петрович в начале смены всегда заходит в красковарку, или, как ее официально называют, в «печатную лабораторию».

Красковарка с ее большими чанами, бочками и кадушками напоминает лабораторию средневекового алхимика. На полу лежат окрашенные во все цвета, похожие на весла мешалки. На стенах висят решета, сита с металлической сеткой, большие деревянные ковши, на полках стоят горшки, плошки.

На отделочной фабрике свой специфический запах чистой ткани, только что отглаженной горячим утюгом. В красковарне к этому букету примешан еще крепкий запах сернистого натра, теплого крахмала, красителей.

Наверное, человеку непривычному такой запах не особенно понравится, а я люблю его. В армии, когда нам в «банный день» приносили чистое белье и только что выглаженные гимнастерки, я всегда вспоминал фабрику.

Валентин Петрович, входя в красковарку, говорит одно и то же:

— Ты бы проветрил, что ли?

Это у него стало вроде приветствия. Степаныч нисколечко не обижается, но тем не менее язвительно отвечает:

— Не нравится — не ходи…

И только после обмена такими любезностями подают друг другу руки. Степаныч неизменно предлагает Петровичу сигарету и тотчас же, якобы спохватившись, замечает:

— Совсем забыл, что ты у нас святой…

Потом начинается деловой разговор. Если бы их беседу случайно подслушал непосвященный человек, он бы мог с полной уверенностью заявить, что это два непримиримых врага.

— Сколько мы по твоей вине сегодня стоять будем? — начинает Валентин Петрович.

— Сколько ушатов вы сегодня в канаву сольете? — вопрошает Степаныч.

— Опять брак по вашей милости погоним?

— Снова ваши грехи на наш счет списывать будете?