Молчание Шахерезады - Суман Дефне

Авинаш, должно быть, прочитал этот вопрос в моих глазах и поник головой. Он начал раскачиваться в кресле. Его старческое тело ссохлось, и ноги не доставали до пола.

Встав с кровати, я подошла к креслу-качалке, взяла Авинаша за сморщенный подбородок и заставила посмотреть мне в лицо. Кресло на миг замерло. Из-за обвисшего подбородка Авинаш походил на лягушку; все, что осталось от того экзотического красавца, которого я встретила полвека назад у ресторана Кремера, – запах заморских пряностей, исходивший от его кожи.

Я посмотрела в его впалые глаза – мутные, цвета кофе с молоком. Раз уж он пришел поведать мне всю правду, пусть расскажет и о том, что случилось с моей матерью – не Эдит Ламарк, а той, которая меня растила и лелеяла с самого моего рождения, – Катиной Ягджиоглу.

– Соседи, с которыми я говорил в Неа-Смирне, сказали, что Катина… то есть твоя мать… к сожалению… – Желая избежать моего взгляда, он попытался было повернуть голову в сторону двери, ведущей к лестнице. Но я снова повернула к себе изборожденное морщинами лицо. Его взгляд застилала пелена смерти. – Твоя мать… к сожалению… она не выжила во время Великого пожара.

Я отпустила подбородок, и Авинаш рухнул обратно в кресло, которое тут же закачалось, отчего он испуганно схватился за подлокотники. Сбросив домашние тапочки, я легла на кровать и уставилась на балку, где так и висел обрывок шелкового пояса Сюмбюль. Над крышей прогудел еще один истребитель. Закрыв глаза, я думала об Акисе, который двадцать с лишним лет прожил в трущобах на окраине Афин, о Катине, погибшей в огне, о мечтах, разрушенных войнами, о своей юности. Не знаю почему, но я плакала не столько по матери, на долю которой выпала мучительная смерть, сколько по отцу, который умер на чужбине, в одиночестве, потеряв всех, кто был ему дорог.

Когда Авинаш вновь заговорил, на башню уже опустился вечер: комнату заливали красные закатные лучи, с моря дул ветерок. Те люди из Неа-Смирны в один голос утверждали, что дочь бакалейщика Акиса, как и ее мать, погибла в Смирне. Кто-то видел, как меня, в момент, когда я уже собиралась прыгнуть в воду, схватил турецкий офицер и усадил на свою лошадь. А после… после меня постигла та же участь, что и многих других девушек: меня изнасиловали за зданием таможни и перерезали горло.

Так рассказывали Авинашу.

Мало того, одна женщина, которая чудом выжила после того, как над ней надругались с десяток солдат, утверждала даже, что якобы была рядом со мной, когда мне резали глотку. Стоило мне подумать, что отец жил в своей картонной хижине один-одинешенек, воображая эти ужасы, как я снова заплакала.

Боже, разве кто заслуживает такой боли?

Услышав эти россказни, Авинаш вернулся в Измир. В Тилькилике он снял себе квартиру в старом доме, где спустя годы его тело обнаружат у камина. Он хотел умереть в городе, где встретил свою любовь и прожил лучшие годы своей жизни. Однако смерть забыла о нем, как и обо мне.

С того момента прошло четверть века. Авинаш все не умирал.

Всевышний не забирал его душу, ибо Вселенная ждала, когда случай приведет его ко мне. Так он мне сказал. Ну не сумасшедший ли? Однако последовавшие события показали, что он был все-таки прав, каким бы безумцем ни казался. На следующее утро после своего девяносто четвертого дня рождения Авинаш Пиллаи вышел из дома в Тилькилике и направился в кофейню у мечети Хатуние. В узком переулке он встретил цыганку Ясемин. Та, увидев его, ничуть не удивилась – наоборот, казалось, что его-то она и ждала в том безлюдном переулке за мечетью.

Ясемин сказала ему:

– А, наконец-то ты пришел, Авинаш. Ну, идем со мной.

Как я уже говорила, Авинаш в то время был уже дряхлым, высохшим стариком. Спина его скрючилась и напоминала ручку трости. Волосы все еще были длинными, но от прежних густых черных локонов остался лишь серебристый крысиный хвостик. Борода же теперь свисала до пояса. Сквозь рубаху можно было все ребра пересчитать. В районе, где он обитал, его наверняка все считали выжившим из ума старикашкой. Тем не менее, по его словам, он все еще ходил на музыкальные вечера в обитель дервишей. Я-то думала, они все были давно закрыты по приказу Мустафы Кемаля. Или та обитель продолжала действовать тайно, или бедняга Авинаш совсем спятил. Но даже если верить его словам, он шел вслед за Ясемин от мечети Хатуние до нашего особняка. А ведь Ясемин была отнюдь не моложе Авинаша, даже не знаю, как они дошли пешком.

Я бы ни за что не поверила его бредням про цыганку Ясемин, да только он ведь действительно как-то отыскал меня в этой башне! Как еще объяснить, что тридцать лет этот бывший шпион скитался по улицам, расспрашивал беженцев из Смирны, поселившихся на окраинах Пирея и Афин, искал мое имя в метрических книгах и переписных листах – и все безуспешно, а потом вдруг одним весенним утром – раз, и нашел меня? Сам Авинаш утверждал, что и Ясемин смерть не забирала, ждала, пока я не узнаю свою историю. Ах, Панайия му! Где здесь правда, а где вымысел?

В то раннее утро, когда повитуха Мелине прибыла из особняка Ламарков в Смирну с ребенком на руках, а затем бежала от приюта к двери Французской больницы, среди раскладывавших карты цыганок на углу улицы Чан сидела и Ясемин. Авинаш высказал свое восхищение тем, как Ясемин связала воедино все части истории, на что та возразила: «Я просто сложила два и два, чему ты так удивляешься, Авинаш?» Но Авинаш верил, что Ясемин узнала всю историю благодаря своим сверхъестественным способностям. Как по мне, это опять же бред сумасшедшего старика. Как бы то ни было, последняя блажь Джульетты Ламарк, стоившая ей жизни, и без того натолкнула его на мысль, что есть в этой истории место детскому приюту. Ясемин же просто дала ему недостающие детали и расставила все части картинки на места.

Но не буду говорить плохо о покойном. Авинаш приложил немало усилий, чтобы убедить меня в правдивости своего бреда. Он принес с собой в башню дневники Джульетты Ламарк, которые та долгое время хранила в запертом ящике и которые сохранились лишь благодаря тому, что Эдит, спасаясь от пожара, в последний момент бросила их в чемодан. Также он принес фотографии, сделанные уже позднее, в Париже, и полные признаний дневники, написанные Эдит в зрелом возрасте.

После смерти Эдит Авинаш написал ее самой близкой школьной подруге – Фериде, и даже приехал к ней в Стамбул. Фериде знала о тайной связи, случившейся между Эдит и Али во время рождественских каникул тысяча девятьсот четвертого года, из-за болезни отца растянувшихся для Эдит на целых два месяца; знала она и о том, что в школу ее подруга вернулась уже беременная. В мае тысяча девятьсот пятого года, когда живот Эдит уже не скрывало даже просторное форменное платье, монахини выпроводили ее из школы и спешно посадили на пароход, шедший из Марсильи в Измир. В ту минуту Фериде была рядом с подругой. В последующие годы они продолжали переписываться и видеться. Фериде была твердо уверена, что ребенок Эдит умер при родах. И Авинаш не стал ее разубеждать.

По правде говоря, Авинаш напрасно тащил в башню мешок с письмами и дневниками. Чтобы поверить в правдивость рассказанной им истории, мне было более чем достаточно и фотографии, которую он достал из кармана своего портфеля и положил передо мной. На ней я увидела юную себя в какой-то фотостудии, где фоном служили нарисованные деревья и газели. Сначала, глядя на фото, я даже подумала: «Боже, я не помню это белое платье». Желая узнать, где и когда был сделан снимок, я перевернула его: на обратной стороне карандашом была написана дата: 1903. Пока я не прочитала эту надпись, мне и в голову не пришло, что с выцветшей, рваной по краям фотографии на меня смотрела Эдит Ламарк.

Наше сходство прослеживалось и на парижских снимках, особенно на одном, сделанном во время войны: Эдит сидит в каком-то кафе, и черты ее лица совершенно неотличимы от тех, что я видела в зеркале, которое Авинаш вложил мне в руку. Потом я увидела фотографию, на которой Эдит широко улыбалась. У нее была ровно такая же щелочка между передними зубами, как и у меня, – в юности я пыталась прикрыть ее губой.