Молчание Шахерезады - Суман Дефне

– Патроны есть?

– Есть немного. Ради бога, Хильми Рахми, скажи, что происходит? Нам что-то угрожает? Греческие солдаты нападут на наши дома? Но они почти все уплыли. Или в городе еще кто-то из них остался? Или, может, перед тем как убраться отсюда, они и здесь все поджечь хотят?

Хильми Рахми с любовью посмотрел на стоящую перед ним жену в лиловом шелковом платье. В приглушенном свете лампы Сюмбюль показалась мужу феей-пери: белые кудри рассыпались по плечам, зеленые глаза испуганно распахнуты. Она была даже красивее, чем представлялась ему в мечтах. В сердце кольнуло от мысли, что эту ночь он проведет не с ней. Однако, выпрямив спину, Хильми Рахми напомнил себе, что в первую очередь он – военный. Защищать город – его задача. Нуреддин-паша, наверное, поэтому и собирает офицеров. Размахивая рукой, он попытался отогнать от себя мрачные мысли. Надел лежавший на сундуке коричневый кожаный пояс и, обняв жену, произнес:

– Не угрожает. Пока мы в этом городе, вам ничего не угрожает. Никто не сожжет наш прекрасный город, не нападет на наши дома. Все будет по-прежнему.

Они вместе спустились во двор. Улицы наконец затихли, на город опустилась ночь. Во всей красе из-за Кадифекале поднималась полная луна – скоро залив будет серебриться. Двор наполнял густой аромат жимолости, весь день припекаемой солнцем. Сюмбюль провела рукой по душистым цветам, вьющимся по стене. Хильми Рахми, держа лошадь за поводья, внимательно осматривал темный двор.

– Когда я уйду, на всякий случай закрой калитку на засов. Я-то знаю, как ее снаружи открыть. Достань из колодца двустволку и отцовский наган тоже держи наготове. А если кто-то захочет у нас спрятаться, никого в сад не пускай, пусть даже из соседей.

Глаза Сюмбюль округлились от удивления:

– Что, даже детей и женщин?

Хильми Рахми не ответил, и в голову Сюмбюль пришла новая догадка:

– А может, ты боишься, что это наши военные станут нападать на дома и устраивать бесчинства? Но ведь Кемаль-паша грозил смертной казнью любому, кто покусится на жизнь или имущество христианского населения. Кто же решится так рискнуть?

Зло сдвинув брови, Хильми Рахми провел рукой по лоснящемуся боку лошади. У него так и не повернулся язык сказать, что днем, после обеда, у пристани Конак убили одного из самых почитаемых священников греческой православной общины – митрополита Хризостома: пожилому мужчине выкололи глаза цирюльническими ножницами, отрезали нос и уши, затем, почти бездыханного, показательно протащили по улицам и, наконец, выбросили труп за городом.

Хильми Рахми перевел взгляд на полную луну, сиявшую в небе. Умолчал он и о том, как на фронте у солдат, обессилевших от голода, взращивали мечты: в отместку за испытанные страдания они будут уничтожать имущество богатых гяуров. Какое же отвращение вызывали у него старшие по званию офицеры, холодными ночами рассказывавшие молодым парням, что грелись у костров, о красоте и развратности гяурок, живущих в Измире. Они обещали им, что после победы парни смогут делать с этими гяурками все, что захотят.

Лошади не терпелось пуститься в путь. Она тихонько заржала, словно высказывая недовольство. Разбросанные по звездному небу, плыли вслед за ветром к морю облака.

– Никто, конечно, никто.

– Но…

– Сюмбюль, послушай, ты должна сделать все в точности так, как я сказал, ради наших детей. Прошу, доверься мне и не задавай вопросов.

Сюмбюль, опустив голову, смотрела на длинные тени в саду под луной, а Хильми Рахми вышел на улицу, одним движением вскочил на лошадь и, потянув за поводья, развернул ее в сторону еврейского квартала; даже не взглянув напоследок на жену, он скрылся за кладбищем.

Запирая ворота, Сюмбюль чувствовала, что уже ничего не будет как прежде. И вдруг она поняла, что именно, затаившись занозой в сердце, беспокоило ее весь день. С тех самых пор, как она новоиспеченной невестой приехала в Измир, в то воскресенье впервые не звонили колокола городских церквей.

Медное облако

Прачка София, мать Адрианы, снимая с веревки белье, покачала головой. Простыни, которые она настирывала мастичным мылом и полоскала в синьке, вдруг почернели. С неба летела сажа.

– Адриана, кори му, будь добра, завтра перестирай, эндакси? А то они все в саже. Откуда она только взялась?

Адриана кивнула, сидя на стуле среди маленького участка, на котором отец выращивал капусту. Мать не хотела нагружать ее работой, зная, как она расстроена. В этот день, еще до рассвета, Минас сбежал, укрывшись в трюме американского корабля, везущего табак в Александрию. Водившие с ним дружбу протестанты-миссионеры, которые давали парню почитать комиксы, а с ними и другие книги, спасли ему жизнь.

Накануне прошел слух, что всех греков в возрасте от восемнадцати до сорока пяти лет турки возьмут в качестве военнопленных. Поговаривали даже, что некоторых из тех, кто прятался по подвалам и чердакам в родительских домах, уже схватили.

Минасу некогда было проверять, насколько эти слухи правдивы. Он тут же помчался в кинотеатр, где разбили лагерь американцы, и отыскал главу миссионеров, на собрания которых иногда приходил. Высокий мужчина с рыжими усами когда-то обещал отправить его учиться в американский университет, если Минас станет протестантом. Не медля ни секунды, этот добрый человек отвез Минаса в порт и после короткой перебранки с капитаном, вырванным из сновидений, парня спрятали в трюме корабля.

У Минаса не было времени попрощаться с Адрианой. Но уже в трюме он смог-таки написать записку и передать ее одному итальянскому матросу, а тот, пока на корабль грузили ящики с табаком, бросив работу, сбегал по указанному адресу.

Панайота, сидевшая рядом с Адрианой, о возвращении Ставроса уже не молилась. Последний греческий эвакуационный корабль покинул порт, поэтому, вернись Ставрос, его бы сразу взяли в плен. И кто знает, куда его тогда отправят, каким мучениям и пыткам подвергнут. Уж лучше быть убитым на фронте, чем оказаться в плену. Сожаление и страх тисками сжимали ее сердце все сильнее и сильнее. И почему только она не послушалась Павло и не уехала пять дней назад на Хиос с тем рыбаком? И она, и родители были бы уже в безопасности. А теперь неизвестно даже, выживут они или нет.

С набережной доносился рев, как будто дикий зверь бился в предсмертной агонии.

– Панайота му, уже поздно, иди домой. А не то родители будут волноваться, – крикнула София из прачечной. Вдалеке раздалась пулеметная очередь, и женщина трижды перекрестилась. Ходили слухи, что с митрополита Хризостома содрали кожу. Пальцы, собиравшие прищепки, дрожали.

– Я жду отца, тетя София. Он не хочет, чтобы я ходила по улице одна. Он пошел к дяде Петро, а на обратном пути меня заберет.

София подняла голову и посмотрела на небо, окутанное вечерними сумерками. Над вокзалом Басмане висело облако медного цвета.

Бакалейщик Акис и другие мужчины из их квартала сидели в саду кладовщика Петро, недалеко от дома Адрианы, и обсуждали, что делать. Они тоже увидели медное облако, растянувшееся над городом.

– На набережной яблоку негде упасть. А еще тысячи людей устроились на пришвартованных к берегу баржах. Седые старики и старухи лежат прямо на земле. У этих людей не осталось ничего. Они всё ждут, что за ними приплывут корабли из Греции. Так ведь приплыли корабли-то, а кого на них взяли? Служащих оккупационной администрации. Не забыли, конечно, и денежки из греческого банка прихватить. В воде плавают раздувшиеся трупы. И тут же, совсем рядом, женщины рожают детей. Подступает эпидемия холеры и тиф. Мы не можем в такое тяжелое время думать только о себе. Давайте каждый из нас приютит по семье, уж кусок хлеба да тарелка супа для них найдутся, – сказал кладовщик Петро.

Отец Адрианы, которого все называли Мимико Цыганом за его стройное тело, черные, цвета вороньего пера, волосы и смуглую кожу, поддержал его:

– Моя жена уже неделю кормит две семьи в нашем саду. Они босиком дошли сюда из Манисы. Дети, бабушки… Теперь вот мы делим с ними наш хлеб.