Молчание Шахерезады - Суман Дефне

Проводив Зивера с детьми, Сюмбюль с облегчением выдохнула. Погода стояла жаркая. В ушах звенело: наверное, солнцем напекло. Она поднялась в женскую часть дома, не заглядывая на кухню, прошла в зал, сняла накидку и обувь и прилегла на диван.

Мамочка, а дядю Косту папа тоже застрелит?

Услышав это, Сюмбюль вздрогнула. Она совсем забыла о младшем сыне, который в дальнем углу комнаты бился на мечах с воображаемыми врагами.

– Что случилось, Доган? Ты с чего это вдруг взял? – встревоженно спросила она.

Даже с дивана Сюмбюль увидела, как глаза мальчика наполнились слезами. Она запереживала: неужели хромой торговец сладостями Коста, каждый день проходящий мимо мечети с зелеными, оранжевыми, желтыми и красными леденцами-петушками на палочке, мог сделать что-то плохое Догану?

– Ну-ка, иди ко мне, сынок. Тебя дядя Коста обидел? Доган, топая по ковру босыми ногами, подбежал и сел рядом с матерью. В глазах его стояли слезы, из носа текло. Сюмбюль вытащила платок, спрятанный за пазухой, и вытерла сыну нос. Затем приподняла руку, мягко обтянутую лиловым шелком платья, и мальчик, точно котенок, сразу нырнул ей под мышку, как будто там и был.

– Доган, милый мой, скажи, а почему ты вдруг решил, что папа будет стрелять в дядю Косту?

Рядом с матерью Доган чувствовал себя в безопасности.

– Дженгиз сказал, отец всех гяуров пристрелит. Я спросил про дядю Косту – он ответил, что и его тоже. – Мальчик обратил лицо к матери. – Мамочка, ты, пожалуйста, скажи папе, чтобы он в дядю Косту не стрелял. Дядя Коста меня всегда сахарным петушком угощает.

Он снова уткнулся матери под мышку и заплакал. Сюмбюль решила как следует отшлепать Дженгиза, когда тот вернется домой. Но тут же подумала, что старший сын, должно быть, просто слишком опьянен победой, поэтому так и сказал. Ее материнское сердце смягчилось.

– Сынок, Дженгиз просто пошутил. Твой отец убивал врагов, а в мирных людей он никогда стрелять не будет. Слава Всевышнему, война закончилась и мы победили. Врагов, занявших наши земли, мы отправили восвояси, и теперь заживем как прежде. И дядя Коста тоже будет жить здесь и будет угощать тебя сахарными петушками.

– Мама, а дядя Коста гяур?

Сюмбюль наклонила голову и прижалась носом к каштановым волосам сына. Помятые феской локоны пахли так же, как наволочки на подушках, – лавандой и мастикой. Женщина крепко-крепко обняла маленькое тельце сына и принялась покрывать поцелуями его головку, до тех пор пока мальчик не завозился.

С улицы доносился звон посуды, которую Дильбер с Мюжгян выставляли на стол в тени каштана. Сюмбюль откинула голову на спинку дивана и закрыла глаза. Что делал Хильми Рахми один в мужской половине? Какая заноза впивалась ему в сердце даже в этот счастливый день? Почему никак не давала ему покоя? Или же его душа не желала этого покоя? Да нет, не может быть. Она-то чувствовала себя наевшейся кошкой после вчерашней ночи, проведенной с мужем. Да разве только в ночи дело? Освобождение турками Измира, приход к власти Мустафы Кемаля, человека с такими передовыми взглядами, – все это наполняло сердце гордостью, радостью и волнением. Хильми Рахми сказал, что и они, как европейские супружеские пары, будут ходить на балы, будут танцевать. Сюмбюль не верила, что этому суждено сбыться на ее веку, но мысль, что в мечтах мужа они вместе танцуют на европейский манер, очень радовала ее. Она вспомнила, как играла на пианино в родном доме в Пловдиве, а ее родители танцевали вальс.

Доган, шагавший пальцами по ее животу, воображая, будто это солдаты, пробурчал:

– Я очень проголодался. Можно мне добавку печеной айвы, если останется?

После вечернего призыва к молитве вся семья собралась за столом под каштаном. Ужин проходил в молчании, которое вполне соответствовало настроению Мюжгян. Праздничная суматоха в их квартале лишний раз напоминала женщине о том, что ее муж погиб даже не от рук неверных, а во время боев с армией султана – тот бросил ее против борцов за свободу, кемалистов. Крики радости и победные возгласы не облегчали боль потери, а лишь усиливали ее. Теперь, когда погиб муж, от ярого патриотического настроя, который Мюжгян сохраняла на протяжении всей войны за независимость, остался один пшик – какое ей дело до страны, если ничто не могло заполнить и уголка огромной пустоты внутри нее? Как она могла почувствовать себя единым целым с этими глупыми людьми, которых даже не знала, если лишилась самого ценного – части ее самой, Хусейна? Ради чего погиб ее муж? Не стихавшее на улице веселье усиливало тоску и злость Мюжгян.

Солнце село, и в опустившихся сумерках ветер принес аромат роз. Дильбер зажгла газовые лампы, подвешенные на ветки каштана. С улицы по-прежнему доносились звуки барабана и зурны, из открытых окон домов звучали граммофоны: марши, народные песни тюркю и даже танго и оперетты – все мешалось в один гвалт. Иногда со стороны Ики-Чешмелик проходили парни, выкрикивая победные лозунги. Компании, сидевшие на стульях перед своими домами, то ругались на молодых людей, то им аплодировали.

Улицы манили весельем, и мальчишки вмиг опустошили тарелки, как будто соревнуясь, только бы поскорее выйти из дома. Пока Дильбер подавала кофе, Сюмбюль хотела было, как обычно, отпустить сыновей под присмотром Зивера, но Хильми Рахми не позволил. Мальчики разочарованно, но все еще с надеждой заглядывали матери в глаза, а Хильми Рахми с Мустафой-эфенди ушли пить кофе в мужскую половину дома.

Сюмбюль чувствовала, что царившая за столом тишина вовсе не была данью уважения погибшему Хусейну, – что-то случилось. Она не уступала просьбам и уговорам сыновей.

– Вы своими ушами слышали, что отец не разрешил. Что я могу сделать?

Допив кофе, Сюмбюль поднялась в спальню. Хильми Рахми, уже в своих длинных черных сапогах, надевал портупею. Куда это он на ночь глядя? Сердце заколотилось от страха. Муж был темнее тучи. Он подошел к зеркалу, поправил красный ворот и пригладил усы. Сюмбюль переставила лампу с изголовья кровати на столик возле зеркала.

– Я запретил отцу возвращаться. И уже отправил сообщение мадам Ламарк. Она сейчас в доме дочери. Оказывается, у себя в Борнове мадам распустила всю прислугу, кроме моего отца. И где это видано, чтобы старик охранял дом? Он, конечно, упирался, но в итоге согласился.

– Ты все правильно сделал. Пусть побудет с нами, отдохнет. Сегодня у него выдался тяжелый день. Я в какой-то момент испугалась, что ему станет плохо. А почему мадам Ламарк вернулась в город? В Борнове небезопасно? И что происходит в европейских кварталах?

Стоя у зеркала, Хильми Рахми достал из кармана гребень слоновой кости и зачесал назад светло-каштановые волосы. Сюмбюль взяла с сундука черную феску и протянула мужу. Надев ее, он вынул из кармана кителя часы на цепочке и посмотрел на них.

– Сейчас везде неспокойно. Я слышал, что вчера в Борнове случилась небольшая перестрелка, впрочем с нами никак не связанная. Греческие военные между собой воюют, сводят старые счеты. Роялисты против сторонников Венизелоса. Нам до этого теперь никакого дела. Я был недавно у начальства – мне надо уйти еще на несколько дней. А ты присмотри пока за отцом. И не вздумайте выходить за пределы квартала, пока я не вернусь. Или лучше отправь-ка Зивера на рынок, пусть купит провизию на неделю, а вы не выходите из дому.

– Но… – начала было Сюмбюль, прекрасно зная, что не сможет удержать детей дома, когда на улице такой праздник. Да и город ведь теперь в руках турецких военных, а значит, все в безопасности. К чему все эти осторожности? Да и к тому же она еще не насытилась вдоволь временем, проведенным с мужем, – неужели опять оставаться одной? Глаза женщины наполнились слезами.

– В доме есть оружие?

Сюмбюль шмыгнула носом. За столько лет она не проронила ни слезинки, все вытерпела, но вот теперь в присутствии мужа стала вдруг хрупкой и беспомощной. Ей было стыдно. Отвернув голову, она сказала:

– В колодце двустволка. И старый греческий маузер. Когда мы с женщинами остались одни, твой отец принес еще русский наган. Его мы тоже спрятали. Это все, что есть. Остальное Хусейн забрал.