Золотой век - Евгений Игоревич Токтаев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Да, — кивнул Ификл, — так что Амфитея может тут вообще голой ходить, никто пальцем не тронет.
— И что, ходит?
— Купалась, пару раз, — хмыкнул Ификл, — там, за мыском. Так половина лагеря за камнями сидела и копья точила.
Автолик скрипнул зубами.
— И ты там сидел?
— Я сидел здесь, — резко ответил Ификл, — пил вино, вот как сейчас. Я, Автолик, когда тут что-то говорю, то дважды не повторяю.
Он отпил из чаши, посмотрел на её дно и добавил негромко с грустными нотками в голосе:
— Я для неё «любимый брат», как ты знаешь.
Автолик помолчал немного, а потом спросил:
— Ну так что там с её уговорами?
— Ничего, — пожал плечами Ификл, — я ей пообещал, что мы с Палемоном дальше Лесбоса не пойдём.
— Поверила?
— Кто ж её знает? Но говорить об этом перестала. Хотя не удивлюсь, если она сейчас за Палемоном не просто так пошла. Наверняка теперь его обрабатывает.
Автолик поджал губы, но ничего не ответил.
В свой шатёр, где в его отсутствие и поселилась Миухетти, он пришёл только вечером. Войско готовилось к отплытию на рассвете и ему, как одному из вождей, недосуг было бегать за женщиной.
Она ждала внутри и коротала время в компании с кувшином.
— Зачем ты здесь? — спросил он сурово.
— А что? Нельзя? — отозвалась она с вызовом, — ну выгони женщину в ночь, гостеприимный Автолик.
— Зачем ты здесь, в Пагасах? — повторил он.
— Не ради тебя.
— А ради кого? Менны? Ведь всё это, — он обвёл рукой вокруг себя, — ради Менны? Его мести троянцам?
— Ты не понимаешь, — процедила она со злобой, — и не поймёшь никогда. Ты — перекати поле, сам говорил. Ты никому не служишь, ни к кому не привязан. А я — Хранитель Покоя. Ири. Хранитель Трона, если угодно. Это мой долг.
Она икнула.
— Зараза…
Вздохнула и задержала дыхание. Автолик огляделся по сторонам и увидел, что кувшин на столе уже не первый.
— Давно начала?
— Не твоё дело.
— Да уж, конечно.
Он сел на ложе рядом с ней, но не касаясь. В тусклом свете масляной лампы показалось, что её стоящие торчком соски темнее обычного. Покрасила? Как видно да. И благоухает чем-то. Хотела быть сегодня красивой и желанной. Он не приходил, и она начала пить.
Он не знал, что у неё творилось в голове на самом деле. Она металась. Он не знал, что всё это время она думала не о том, как здорово будет на нём попрыгать после долгой разлуки. Нет, она обдумывала предстоящий разговор. Свои слова, его ответы, свои ответы на его. Перебрала их кучу, аж голова разболелась.
И ничего не придумала. Сидела теперь рядом, отстранённо. Огрызалась. Хотела оттолкнуть. Хотела обнять.
Они молчали. Огонёк лампы плясал в темноте. Снаружи обыденно гудел лагерь. Взрывался хохотом, временами восторженным рёвом. Привычно звенели струны. Привычно сотни глоток тянули песню.
— Пирриха! Пирриха!
Куреты плясали вокруг костра. Голые. С оружием. Будто бились насмерть, вот только мечи тел не касались, пролетали на волосок в стороне.
— Пирриха!
Двое с мечами у самого костра. Шаг, выпад, пируэт. Остальные встали в круг. Руки на плечи. Шаг влево, шаг вправо. Ноги отбивали ритм.
Куреты славили своего бога. Зевса Астропея, «Мечущего молнии». Высверки их мечей в пляшущем пламени костра — как молнии Громовержца.
Зевс — бог воинов. Критяне мало ему жертв приносили, а зря. Посейдон, бог моряков, не защитил своих детей критян от пришлых воинов.
Грядёт Зевс. Ему править. Автолик видел это ясно. Достаточно было съездить в Калидон.
Миухетти, не сказав ни слова, молча придвинулась к нему. Положила голову на плечо.
— Мы уходим завтра, — сказал Автолик.
Она не ответила.
— Ты ничего не хочешь мне сказать?
Вновь молчание.
— Ну ладно.
Он отстранился и встал.
— Я пойду туда. Нам, наверное, лучше не прощаться.
— Ты… из-за Ификла? — спросила она.
Автолик поджал губы.
«Из-за Ификла. Из-за Эдипа. Из-за Сфинги».
Он не ответил. Сказал лишь:
— Сейчас мне лучше быть там, с воинами. Спокойной ночи, Амфитея.
На языке вертелось другое слово:
«Прощай».
— Подожди.
Она выпрямилась.
— Прошу тебя, сядь. Я хочу тебе рассказать. Кое-что.
Он несколько мгновений колебался. Сел. Чуть в стороне. Она заговорила:
— Мерихор взял меня с собой, чтобы я училась. Первое и последнее наше путешествие… Какой дурой я тогда была. Надменной…
— Надменной? — удивился Автолик, — я даже представить тебя такой не могу.
— Ну а как ещё сказать? Ну, может не надменной, но самоуверенной. Да. Излишне самоуверенной. Понимаешь, когда вот так живёшь, как я, в таком окружении лет с… Десять мне тогда было, когда маму с отцом…
Она помолчала немного. Автолик тоже молчал, не торопил. Видел прекрасно — неуместна сейчас его привычная манера, которой он обычно разбалтывал мужчин: «А он? А она? Иди ты?!»
— Когда живёшь в окружении ири, — снова заговорила Миухетти, — поневоле начинает казаться, что ты всемогущ. Что ты — бог. Надо поставить в дальней стране «своего» царя? Ири поставят. Надо убрать мешающего нечестивца? Уберут. На каждую войну Величайшего приходилось два-три деяния Хранителей, которые позволили Священной Земле достичь своих целей без войны. «Яд и стрела никогда не подводят».
— Анхореотеф? — спросил Автолик.
— Не он первый. Так продолжалось веками. При Безумце затихло, потом возродилось. Мерихор поехал в Фивы, чтобы отвратить нечестивца Лая от поклонения Рогатому Загрею с жертвоприношениями детей. Он должен был показать Лаю выгоды от принятия Миропорядка Маат и это казалось вполне осуществимым. При Амфионе Фивы процветали. Мерихор рассчитывал достучаться до разума Лая простым напоминанием об этом. О выгодах. Раскрыть глаза на нынешний упадок. Но тут в игру вступили интересы Трои.
— Фирей Ликоктон[109] пришёл в Дельфы, — кивнул Автолик.
— Да. Бог Врат. Губитель. Но и сам Лай оказался далеко не так прост, как нам казалось.
— Он вёл собственную игру, — догадался Автолик.
— Да. Он отрицал перед Мерихором жертвоприношения детей. Поклонялся богу лозы, нашему Дионису,[110] но в своих покоях держал идол Рогатого. Отец… — она запнулась и поправилась, — мой приёмный отец его видел. Лай объяснил, что это не Загрей, а фракийский Нотис.
— Умирающий и воскресающий. Я слышал о нём, — сказал Автолик.
— Лай действительно окружил себя фракийцами. Самая преданная рабыня у него была фракиянка.
— Преданная рабыня? — удивился Автолик, — он же…
— Да, — кивнула Миухетти, — он был мужеложцем. Но чужая душа — потёмки. Я не знаю, как образовалась их взаимная привязанность. Тем более, что это была рабыня Алкмены, а вовсе не Лая. Знаю только, что на самом деле она служила ему. Она и сыграла роковую роль…