Лев в тени Льва. История любви и ненависти - Павел Басинский

В связи со смертью Лёвушки Толстой даже не написал Лёве и Доре письма, ограничившись короткой припиской в послании к жене: «Всем сердцем чувствую ваше горе, милые Дора и Лёва, и желаю и надеюсь, что вы найдете утешение и опору там, где она только и есть, в Боге».

«…как всегда, в ней было больше холодной философии, чем горячей сердечной теплоты», – писал Лев Львович об этой приписке.

Сам он сразу после смерти Лёвушки написал стихотворение, слабое по форме, но выразительное в том смысле, что вину за смерть сына он все-таки возлагал на себя: ведь это он купил ему не ту шапку.

О, солнце яркое! Как ты гнетешь меня!О, пусть вся жизнь вины той будет искупленье —Виню себя за то, что потерял тебя,Ребенок дорогой, мой сын и утешенье.

Но были в этом стихотворении и довольно странные строки, которые трудно отнести к самому Льву Львовичу и в которых, скорее, запечатлелось его восприятие отца:

Да, я один, тебя любивший без конца,Убил неправдой, злобою, тревогою исканья,И слез дешевых, пошлых нет уж у меняИ, гордый, не могу молиться от страданья.

Как будто и здесь, в непосредственном горе от потери первенца, его существо раздваивалось, и он мысленно переносился в своего отца с его «гордостью» и «исканьями». В этом предположении убеждают два письма к отцу, написанных после смерти Лёвушки. Такое впечатление, что они писались двумя разными людьми. Одним был Лев Львович, излечившийся от «толстовства» и принявший трезвую «европейскую» точку зрения на жизнь и смерть. А другой Лев Львович всё еще оставался в плену воззрений Толстого-старшего.

«Вознаграждение в виде очищения души, может быть, придет, но зачем нужны эти жертвы для этого, и почему нельзя иначе очищаться – пишет он отцу 30 декабря 1900 года. – Это просто несчастие, грубое, безобразное, потому что его не должно было быть, и помириться с ним все-таки невозможно. Лёвушка умер от того, что мы его простудили, мой разум иначе не представляет себе этого, и потому мне особенно тяжело. Я не могу думать, что ему надо было умереть, – тогда я бы не горевал».

Но через месяц он пишет ему совсем другое: «Я принимаю горе наше, как драгоценный дар Бога. Жаль растрачивать его, жаль пачкать и хочется хранить его и если пользовать, то только на то, на что он дан…»

Интересна подпись к этому письму. «Твой сын Лев». Вообще-то у Льва Львовича не было устойчивой подписи в письмах к отцу. Он менял их в зависимости от содержания письма и даже, возможно, от своего минутного настроения. Иногда он мог подписаться одной буквой «Л», но порой разражался пространной подписью вроде: «Твой на всю жизнь слабый и дурной сын Лев».

Валерия Абросимова заметила, что еще с гимназии Лев Львович менял подписи к письмам и школьным сочинениям, «словно пробуя, примеряя на себе эту ношу: “Лев Толстой”». Но во весь рост эта проблема встала перед ним, когда, вопреки сомнению родных и вопреки собственным тяжелым сомнениям, он все-таки решился стать писателем.

Конец родового гнезда

В апреле 1898 года молодой Лев совершил поступок, вероломный в отношении родителей, прежде всего – матери. Ничего с ней не согласовав, он продал через комиссионера дом в Хамовниках. Софья Андреевна была вынуждена выкупить его за пятьдесят восемь тысяч рублей. В итоге она осталась без денег и в долгах.

Ситуация была щепетильной. Софья Андреевна уже тогда считала, что хамовнический дом в будущем должен стать музеем Толстого. Возможно, по этой причине, продавая дом, который формально был его собственностью, Лев Львович не стал спрашивать согласия матери. Это было бестактно не столько в отношении отца, который меньше всего заботился о создании собственных музеев, сколько в отношении матери, которая как раз много думала о том, что будет делать после смерти мужа. Но и если взглянуть на ситуацию с практической точки зрения, выходило так, что отец в свое время приобретал имущество, а сын его разбазаривает. Через два года после продажи московского дома он продал еще и одно из самарских имений, Бобровку, приобретенную отцом в семидесятые годы и ставшую по разделу 1892 года собственностью Льва Львовича.

На самом деле причина всех этих «негоций» была одна и довольно горькая. У Льва Львовича не было своего угла для самостоятельной жизни. Жить в самарской глуши, да еще и с супругой-шведкой, было абсолютно невозможно. В Ясной Поляне жил отец, привлекая к себе внимание всей России и даже всего мира, а московский дом только юридически считался за Львом Львовичем, а фактически оставался домом матери и московской «резиденцией» отца.

Смерть Лёвушки стала последней каплей в чаше терпения Льва Львовича, которому надоела унизительная роль приживальщика при великом отце и бесконечно преданной ему матери. Софья Андреевна могла сколько угодно сильно любить своего сына, но в самых критических ситуациях она все-таки была на стороне мужа, которому посвятила всю жизнь.

То, что решение поселиться в Ясной Поляне было его ошибкой, Лев Львович понял задолго до смерти Лёвушки, едва ли не в первый же год их с Дорой пребывания в родовом имении. Но что ему было делать? Служить, как брат Сергей, он не мог по причине отсутствия высшего образования. А тянуть лямку обычного помещика, как брат Илья, представлялось ему недостойным его имени и способностей, о которых он был высокого мнения. Одно дело – основать «новый центр и продолжение рода Толстых» в Ясной Поляне и совсем другое – закабалить себя в тяжелом и рискованном по климатическим условиям российском сельском хозяйстве. К тому же в натуре Льва Львовича была одна черта, которую справедливо осуждал в нем его отец, да и мать, когда она трезво смотрела на своего любимого сына.

Он был и всю жизнь оставался «барином». И в этом он, к сожалению, тоже неудачно подражал отцу. Но «барство» Толстого-отца, о котором его жена писала: «…и мудр, и счастлив Л. Н. Он всегда работал по своему выбору, а не по необходимости. Хотел – писал, хотел – пахал. Вздумал шить сапоги – упорно их шил. Задумал учить детей – учил. Надоело – бросил», – имело под собой оправдание в его литературном гении, признанном всем миром. А «папа Лео», по словам его сына Павла, просто «считал, что относится к “высшему классу” и не должен связывать себя какой-нибудь работой, но всегда чем-нибудь заниматься: размышлять, писать, ваять, охотиться и тому подобное».

Вторая важная составляющая натуры Льва Львовича, сближавшая его с отцом, каким тот был в молодые годы, заключалась в его прожектерстве. Сын Толстого не жил, а постоянно реализовывал какие-то жизненные проекты, которые в данный момент представлялись ему правильными и разумными. При этом всё, что не вписывалось в очередной проект, он строго критиковал как неразумное и неправильное, «…вы, Толстые, – писала Софья Андреевна сыну от 24 января 1900 года, имея в виду сразу двух Львов, – главное всё ищете что-нибудь в жизни или необычайное, или подвергаете мелкому анализу и осуждению. А на всё попроще и поспокойнее надо смотреть».