Лев в тени Льва. История любви и ненависти - Павел Басинский

В зависимости же Льва Львовича было что-то невыразимо жалкое. Он мог уничтожить в себе «толстовца», но не мог убить в себе «Льва Толстого». Но и вместить в себя «Льва Толстого» он не мог. Данное ему от рождения имя, как ни странно, обрекало его на самое незаметное существование, с которым нужно было смириться раз и навсегда, как с неудачной шуткой. Лев Толстой – раз, Лев Толстой – два, Лев Толстой – три.

«Влияние на меня Европейского Запада было огромное, и, благодаря ему, я скоро создал мои собственные определенные воззрения на жизнь, которые еще дальше отчуждали меня от отца, – писал он, вспоминая зиму конца 1900 года. – Я понял, где и как он ошибался, говоря о власти и собственности, о браке и земельном устройстве русского народа, о культуре, о науке и искусстве, о безбрачии, анархизме и других вопросах».

Господи, да разве в этом было значение его отца! И ведь это писал уже не молодой Лев Львович, но автор «Опыта моей жизни». Неужели до конца своих дней он так и не понял, что значение его отца было не в отношении к каким-то «вопросам», а в том, что Толстой сам был «вопросом» для русской и мировой жизни?

Неужели он не понял, что его яснополянский проект потерпел крах не потому, что имение принадлежало братьям, а потому, что это было уже не просто имение, а нечто другое?

«Я любил тихую, занятную жизнь в Ясной с ее хозяйством и охотой, с ее чудесными осенними и зимними днями, с ее бурями и метелями, с ее поэтической весной и окружавшей ее народной, близкой мне, русской жизнью».

В этой пасторали фигура отца была не нужна. Она выламывалась из нее, заставляя тихий уголок тульской губернии граничить даже не с Европой, а с какой-то духовной «Индией».

Если бы Лев Львович согласился на предложение Вестерлунда и взял управление Хальмбюбуды на себя, у него была теоретическая возможность превратить имение в шведский вариант Ясной Поляны. Но у него не было ни одного шанса сделать из Ясной Поляны русский вариант Хальмбюбуды.

Осенью 1900 года Лев Львович был по делам в Москве и купил для маленького Лёвушки детскую барашковую шапочку, легкую и щегольскую. В начале декабря, в оттепель, он велел запрячь санки и поехал с женой и сыном на прогулку. «Я правил сам бойкой серой лошадью Крысой и не заметил, как Лёвушка заснул между мной и Дорой в своем новом пальтеце и новой мелкой, не покрывавшей достаточно лба и затылка шапочке…»

Вечером у ребенка сделался жар, и через две недели, в день старого Рождества, он скончался от воспаления мозга. Врачи были бессильны.

Из Москвы приехала Софья Андреевна, из Швеции – Вестерлунд. На Дору было невозможно смотреть. Она обезумела. Когда смерть ребенка была уже очевидной, она не верила в нее, украшала рождественскую елку и готовила подарки. Приехавшая в Ясную Поляну Софья Андреевна нашла, что «состояние обоих родителей ужасно». Она писала мужу в Москву:

«Дора выбегает с криком или врывается в комнату, где лежит Лёвушка; кричит, бросается на него, зовет его, говорит бессмысленные слова; а в комнате не топили три дня и окно настеж открыто. Дора очень похудела, молока почти нет, кашляет. Лёва на нее страдает, усаживает ее возле себя, а сам точно полуумный. Ушел сегодня гулять, яркое солнце, голубое небо, мухи огромные жужжат на окнах, где стоят гиацинты; на солнце 15 гр. тепла и что-то весеннее, пчелы гудят тут под лестницей, куда их поставили на зиму. Напомнило ему и весну, когда они вернулись из-за границы, и Лёвушку, как бы он теперь гулял на солнышке, – прибежал домой, бросился на постель, где сидела и кормила Дора, она мне бросила Павлика, и сама рыдать, – ужас! Потом опять ничего, пьем чай, говорим. И вдруг Лёва вспомнит, как играл в прятки или мячик с Лёвушкой и Акулей, и опять плачет. Всё приговаривает: “обидно, обидно, кончена жизнь, нет опоры, нет цели”… Дора беспрестанно льнет ко мне, то обнимет меня, то сядет на пол и голову мне положит на колена, то рассказывает мне долго про Лёвушку и его слова, игры, крики, болезни, и проч. К маленькому (второму сыну Павлу – П. Б.) она довольно равнодушна и говорит, что кормит его и будет его любить только потому что Лёвушка ей это велел. И всё повторяет его слова: “мама, возьми братика, корми братика”».

После похорон Лев Львович обнаружил, что Доры нет дома. На дворе была ночь и выла метель. Он велел запрячь лошадей. «Мы встретили ее одну в поле, уже возвращавшуюся с могилы, измученную и безумную, насилу шагавшую по дороге, густо и высоко заметенной снегом…»

Дора и Лёва постоянно спорили о том, кто виноват в смерти ребенка. Не так его кормили, неправильно воспитывали физически, надели не ту шапочку. Потом строили планы: куда им ехать, где жить? Оба понимали, что оставаться жить в Ясной Поляне невозможно.

Деда на похоронах внука не было. Он писал в дневнике: «У Лёвы умер ребенок. Мне их очень жаль. Всегда в горе есть духовное возмездие и огромная выгода. Горе – Бог посетил, вспомнил».

Глава седьмая

Тигр Тигрович

Я ничего не пишу, сам я ничто, Вы принимаете меня не за то и, если Вы друг мне, прошу Вас, скрывайте от людей, от себя и от меня самого, что что-то там я сочиняю.

«Твой сын Лев»

У Льва Львовича были основания обижаться на отца… как на отца. В религиозном фатализме, с которым Толстой относился к несчастиям близких людей было что-то глубоко эгоистическое. На это нередко жаловалась в дневниках Софья Андреевна. С одной стороны, Толстой был похож на Авраама, готового принести в жертву собственного ребенка, потому что так велел Бог. С другой стороны, в этом проявлялся инстинкт самосохранения писателя и философа, который таким образом защищал себя от внешних волнений, когда от него требовалось не мудрое слово, а живое участие.

Но была и еще причина, которая мешала Толстому тепло относиться к сыну. «Он не умел любить – не привык смолоду», – пишет Софья Андреевна, неслучайно подчеркивая «не привык». Тем самым она намекала на то, что речь идет не об изначально злом человеке, но об элементарном отсутствии привычки к семейной любви. Не забудем, что Толстой потерял мать, когда ему не было и двух лет, а отца – в восемь лет. Самый младший из братьев Толстых он был лишен родительской нежности и воспитывался тремя тетушками, две из которых, Александра Ильинична Остен-Сакен и Полина Ильинична Юшкова, сами не были счастливы в семейной жизни, а третья, Татьяна Александровна Ёргольская, вовсе была незамужней.

В связи со смертью Лёвушки Толстой даже не написал Лёве и Доре письма, ограничившись короткой припиской в послании к жене: «Всем сердцем чувствую ваше горе, милые Дора и Лёва, и желаю и надеюсь, что вы найдете утешение и опору там, где она только и есть, в Боге».