Двойной без сахара (СИ) - Горышина Ольга

— Чего так рано поднялись? — взглянул он на нас после обмена утренними приветствиями. А сам уже в рубашке и в брюках. Странно, что без галстука.

— Чтобы успеть с твоей женой поругаться, — бросил Шон зло и начал подниматься. Со мной хозяин дома, к счастью, не начал разговора, и я успела вскочить в комнату до того, как Шон закрыл дверь. Мы стояли слишком близко друг к другу, чтобы разойтись без поцелуя, но его не последовало. Мешала ручка в руках. Шон подошел к окну и оценил ущерб.

— Просто винты разболтались. Минута работы.

Он положил ручку на стол и уселся на стул. Я продолжала стоять у двери и ежиться. Как же комната успела продубеть за ночь! И как же успело зарасти лицо Шона. Щетина сразу накидывает ему лет пять. Чего он молчит? Ждет, когда я попрошу его выйти, чтобы переодеться? А я жду, когда проснутся дети, чтобы пойти в душ, так что пока просто сяду на кровать. Он не повернул ко мне головы, его взгляд теперь буравил дверь. Нет, ему не до меня. Он думает про сестру.

— Шон, — прошептала я, боясь разбудить спящих за стенкой детей. — Не ругайся при мне с сестрой. Я все-таки посторонняя.

Он медленно повернул голову, и дрель его взгляда просверлила дырку у меня между глаз, и я почувствовала, как похолодели виски от отливающей крови.

— Ты для меня не посторонняя. К несчастью.

Шон вскочил со стула, а я с кровати, чтобы не позволить ему уйти. Пока мы одни, надо вновь напомнить ему про расставленные нами точки и подписанные виртуальные договоры. Он отдернул руку от ручки и сунул в карман.

— Ты не так меня поняла, — Шон начал понимать меня без слов. — Просто ты уже столько обо мне знаешь, что еще одна-другая деталь, брошенная в запале, уже не имеет никакого значения.

— Деталь довольно интересная, — Я непроизвольно стала искать в пижамных штанах карманы, заставив Шона издевательски улыбнуться.

— Почему ты не сказал, что играешь еще и на волынке?

— А смысл говорить, если я не собирался для тебя играть.

Слова хлестнули очень больно, и я сжала руки в кулаки — клиентская служба сделала его тонким психологом, он умеет подбирать слова. Не рубит с плеча, как водопроводчики, а подпихивает под ногти тонкие иглы, как нацистский садист. А что я хотела? Я к нему не на концерт традиционной музыки шла.

— А я бы с удовольствием послушала, — постаралась я поддержать беседу в его тоне.

— А я не хотел окончательно испортить отношения с мисс Брукнэлл.

Ах, вот как… Теперь игла вошла глубоко в сердце. Ну давай уже скажи, что ты раскусил мою игру и больше не веришь ни в какого «Эрика». С твоим-то умением выуживать информацию так долго верить моей сказке нереально. Бей сильнее. Я выдержу. Мне даже станет легче. Я устала лгать и взвешивать каждое слово. К тому же, теперь я знаю, что можно было не скрывать от тебя нашу ориентацию. Даже нужно было сказать тебе это сразу — и я бы осталась для тебя посторонней. К всеобщему счастью. А сейчас…

— На волынке невозможно играть тихо, — продолжал Шон, не сводя с меня ледяного взгляда. — Одно дело — послушать десять минут в парке для погружения в атмосферу старой Ирландии. Другое — слушать этот ужас часами, не имея возможности куда-либо сбежать. Потому я решил убрать волынку подальше. Хорошее настроение клиента — залог успешного бизнеса. Особенно в случае клиента, которому ты отчего-то встал поперек горла с первого взгляда.

Клиент все-таки Лиззи, а не я. Но давненько Шон не говорил загадками. Зачем, интересно, он ходит вокруг да около?

— У Мисс Брукнэлл просто тяжелый характер. Особенно во время работы, — попыталась я снизить градус разговора. — Поверь, мне тоже доставалось в эти дни от нее.

Губ Шона коснулась странная, можно сказать, зловещая улыбка.

— И мы оба терпим такое к себе отношение из-за ее денег, так ведь? Знаешь, как это называется?

— Шон! — я понизила голос до еле различимого шепота. — Зачем ты снова начал про это?

— Ты спросила про волынку. Я никогда не оставляю твоих вопросов без ответов, а ты постоянно увиливаешь. Мне обидно. Откровенность за откровенность, разве не так принято у честных людей?

Ладони вспотели, и я тайком пыталась вытереть их о фланель штанов, но разве что-то возможно утаить от господина Констебля? Шон схватил мои руки и сжал так, что я криком могла бы поднять всех детей.

— Я не задаю вопросов, на которые знаю ответ, — пролепетала я. — А ты задаешь их по новой, раз за разом, словно пытаешься уличить меня во лжи. Зачем тебе это надо?

— Это надо тебе прежде всего, чтобы наконец вытащить себя из зоны комфорта. Мы два века терпели издевательства англичан, были людьми второго сорта в собственной стране, у которых забрали даже родной язык — мы безропотно отдавали на поругание своих женщин, своих детей, свою землю — мы лишали себя будущего, пока горстка людей в триста- четыреста человек не крикнула «Хватит!» Англичане убили всех, до единого, но они не смогли убить зародыш веры в то, что мы можем стать наконец свободными. Прошло сто лет — мы не разбогатели, мы продолжаем говорить на английском, но мы свободны — свободны выбирать, кто мы и зачем живем…

— Шон, прекрати! — взмолилась я, не чувствуя уже рук, но он только замолчал, но не отпустил меня. Что он хочет? Что ему надо? — Мы говорили про волынку!

— Что про нее говорить?! — Шон усмехнулся и наконец отпустил меня, и я тут же спрятала руки за спину, чтобы он не видел, как я растираю запястья.

— Самое бесполезное из всех моих умений. А сколько времени потрачено напрасно — лучше бы играл с мальчишками в херлинг.

— Тогда зачем ты научил играть племянников… Зачем, спрашивается?

— Я уже сказал, зачем. Чтобы они сами зарабатывали на свои дурацкие желания и поскорее поняли, что музыка их не прокормит, и выучились чему-то полезному.

— Значит, ты пытался заработать музыкой и не получилось? — вдруг осознала я весь трагизм вчерашней ситуации. Его злость на Декпана за напоминания о «более интеллектуальном труде».

— Почему же! В двенадцать лет очень даже получалось, но я умел считать в уме без всяких столбиков. Ты же помнишь, что я был лучшим в классе по математике. Я вовремя бросил музыку. В нашей семье музыкального таланта нет ни у кого.

— А зачем же ты начал играть?

— Меня заставили. Бабушка решила, что ирландского языка мало, надо еще овладеть и традиционным музыкальным инструментом. Не смотри на меня так! У меня не все в семье монстры. Просто мне было скучно. Хотелось гонять мяч с мальчишками, но мне больше года после травмы не разрешали никакой физической активности. Сосед у нас был волынщик, вот к нему я и ходил каждый день после школы и играл до вечера. Но мне быстро надоело. Тогда мать решила придать моим урокам денежный смысл. Благо Бларни был под боком. В выходные мы играли там со стариком. Он рассказал, что ему одному не подавали столько, а мальчик, играющий на волынке, вызывал в прохожих умиление. Я не помню, чтобы мне нужны были деньги — я отдавал все заработанное матери, а потом, когда мы вернулись домой, почти не брал в руки волынку, сколько она ни пыталась вернуть меня к музыке. Какое там, когда я наконец-то получил возможность делать то, что положено делать мальчикам — гонять мяч и дурить.

— И все же ты не забыл, как играть…

Шон склонился к моим губам, чтобы переложить на них слова:

— Ты веришь в проклятья? — Скажи я «да» или «нет», все равно бы коснулась его губ, а я не хотела поддерживать игру: дурить он, кажется, так и не прекратил с тринадцати лет. — Ну так вот, волынка — это проклятье фейри, которые любят музыку, но, увы, умеют играть лишь на фидлах. Они ищут тех, кто способен играть на волынке, которую они обожают, но не в силах освоить — и этот несчастный обязан будет всю жизнь играть, услаждая маленький народец и раздражая соседей. И чтобы жить в мире с соседями, все ирландцы с детства учатся играть на вистле, который фейри ненавидят, и тем самым ограждают себя от проклятья. Но мать забыла упаковать мой вистл, когда сбежала из дома. И как итог — я оказался проклят. Единственная возможность избавиться от волынки — это обучить кого-то другого играть на ней. Мой старый учитель сознался в своем злом умысле. Но ты ничего не говори моим племянникам, ладно? Они еще недостаточно хорошо играют, чтобы фейри отпустили меня.