Птицы небесные. 3-4 части - Монах Афонский

В углублении валуна, у самой земли, я увидел странный круглый камень, прислоненный к нему. Этот камень мне удалось отодвинуть в сторону, а за ним обнаружилось темное отверстие, ведущее под валун. Когда удалось пролезть внутрь и глаза привыкли к темноте, я не поверил своей удаче: внутреннее пространство представляло собой небольшую пещеру высотой в человеческий рост, с каменным ложем в углу и маленьким окошком-дырой, через которую проникал слабый свет.

В дальних углах виднелись мрачные расселины, уходящие глубоко в скальные массивы, откуда тянуло холодом. Я забросал их камнями для безопасности, после чего начал устраиваться: в трещины по стенам вбил деревянные колышки — сосновые сучки, на которые повесил свои пакеты с вермишелью, фасолью и сухарями. Оставалось найти воду, но в ближайших окрестностях ее не удалось обнаружить. Скрепя сердце, пришлось вновь спуститься со складной пластиковой канистрой к роднику у креста на тропе. С плещущейся за спиной водой, уже в сумерках, я наконец поднялся к своей пещере.

Солнце садилось за вершиной Афона, которая бросила в море огромную конусообразную тень. Один, среди полного безмолвия, я сидел на теплом, еще не остывшем от дневного зноя валуне и молился, пока совершенно не стемнело. Море смутно блестело вдали, отражая матовую лунную дорожку. Сердце замирало от счастья. Я смотрел в звездный купол и не знал, как благодарить Бога: слов не требовалось, — молитва заменяла все слова…

Из-за резкого холода пришлось в полной темноте лезть в пещеру, подсвечивая себе фонариком. На каменном ложе не спалось и я продолжал молитву. Вдруг послышался грохот сдвигаемых камней: при свете фонарика я увидел, как из завала, устроенного мною, одна за другой выбирались большие крысы. Пытаясь достать до пакетов с вермишелью, они прыгали на них, срывались со скользкой поверхности пластика и падали. Некоторые хитрецы влезали на скальную стенку и с небольшого выступа пытались допрыгнуть до продуктов, но тоже не могли удержаться. Чтобы прогнать этих ночных разбойников, я замахнулся на них рукой. Некоторые разъяренные животные прыгнули в мою сторону, злобно блестя маленькими глазками. Поняв, что борьба будет долгой, я выбрался на холодный воздух и там заснул на камне, повесив еду на ветке дерева. Утром, заложив как следует все щели большими камнями, приготовил на газовой горелке фасолевый суп, не опасаясь незваных гостей. Ночью, как крысы ни пытались сдвинуть камни, они не смогли этого сделать, и я успокоился. Наконец все смолкло, и остальные ночные молитвы прошли без помех.

В один из прекрасных летних вечеров я сидел на обрыве в облюбованных мной скалах и молился. Морской простор окрашивался закатным пурпуром. Сильное жжение во всем теле побудило меня осмотреться: все ноги и тело были покрыты шевелящимися блохами. Укусы горели и болезненно ныли, а от их количества стало подташнивать. До слез в глазах я мучился всю ночь, не желая расчесывать места укусов, так как тогда расчесанные места словно жгло огнем. Лишь под утро я забылся в каком-то кошмаре. Но прошло и это. Неделя за неделей ум все погружался в молитву и невероятно жалко было вот так просто взять и уйти вниз, в душную жаркую Карулю.

Когда я спустился в нашу каливу, то заждавшийся иеромонах объявил, что нам пора идти помогать монахам Лавры на Панигире, потому что это наше послушание. Вся Лавра и весь ее двор заполнились множеством паломников, числом более трех тысяч, по утверждениям монахов. Рядом со своей койкой я внезапно увидел того самого пьянчужку, которому не подал милостыню на автобусной остановке в Салониках. Стыд и смущение охватили меня. Я подошел к этому человеку, раскладывавшему на своей койке матрас, и попросил прощения за то, что когда-то не дал ему денег, изъясняясь на ломаном греческом. Он узнал меня и засмеялся:

— Охи, патер, охи, теперь мне твои деньги не нужны! Я здесь в Лавре работу получил и комнату. Нужно тогда было дать, когда я просил… Эвхаристо, патер, эвхаристо!

Этот случай стал для меня хорошим уроком, и впредь я всегда старался посильно помочь просящим у нас денег, невзирая на их вид, если представлялся такой случай. С тех пор в отношении милостыни сердце обрело покой.

Не летай в облаках,А терпи и молчи,Чтоб открылись в душеЗолотые ключи.

Золотые ключиБлагодати и слез.Ты терпи и молчиИ в жару и в мороз.

Когда дождь на плечаВыпадает из туч,На спеши сгорячаДумать — ты невезуч.

Если нету огняВ твоей ветхой печи,Не спеши осуждать,А терпи и молчи.

Никого ни о чемНе проси, не тревожь.Если надо, пойдиПод топор и под нож.

И в болезни терпи,И в лишеньях молчи,Чтоб из сердца теклиЗолотые ключи.

Зло сеется на земле в сердца людей, подобно бурьянному семени. Но есть сердца верные Тебе, Боже, которые открыты лишь сеянию Святого Духа и закрыты для греховного посева. Праведны и чисты сердца и души таких людей, Господи, и вот что удивительно: если даже небо упадет на них, то не причинит им зла, но самолюбивых и горделивых пожжет молниями и побьет градом; если земля расступится под ногами кротких, не сможет поглотить их, а поглотит лишь неправедных и зловредных. Добролюбивое сердце никто познать не может, кроме Творца и Зиждителя, а оно знает всех живущих и даже после того, как оставят они свои тела, видит ясно их участь. Распял Тебя мир, Господи Иисусе, но этим лишь явил свое зловерие.

На Кресте Ты обнял весь мир, Боже, и каждое сердце, Человеколюбие Христе, и этим явил Свою Небесную сладчайшую любовь! И сердца праведных, Отче Святый, познают Тебя таким, как Ты есть, зря Тебя в нетварном свете и причащаясь Святого Твоего Духа!

ПОИСКИ ДУХОВНИКА

Прославлю чистоту одиночества пути Твоего, Господи Иисусе, ибо оно полно небесного достоинства и величия! Созданные по образу несказанной любви Твоей, Боже, ищем мы в себе Ее и не находим, а если что и видим, то лишь искаженный грехом собственный лик. Потому свидетельства святых и разумение наше говорят нам, что все поколения святых спаслись во Христе сугубым покаянием и через священное имя Твое обрели неувядаемую жизнь, ибо Ты, Христе, сказал нам: «Просите во имя Мое». И Ты не мерою даруешь нам возможность молиться не только непрестанной молитвой, но даже и самодвижной молитвой, горящей в сердцах наших, пожигающей огнем своим всякий грех; и не только во мгновенном единократном явлении видеть Тебя, Боже, но и беспрестанно созерцать Тебя на протяжении всей жизни нашей и по исходе из нее, ибо Ты заповедал: «Вечная жизнь в том, чтобы знали Тебя, Бога Отца, и Кого Ты послал в мир, Иисуса Христа».

Весь день шла подготовка к празднику. На огромной сковороде диаметром метра три, на разложенном во дворе костре, отец Христодул тушил с травами морского окуня-«руфос» — самое важное послушание на Афонском Панигире. Он оторвался от работы, передав огромную ложку, которой перемешивал подливу, своему помощнику и отвел иеромонаха и меня к благочинному. Тот узнал нас и направил в трапезную накрывать столы, а после ужина мыть посуду в посудомойке.

Пока мы расставляли посуду на длинных мраморных столах, я присматривался к монахам. Они ловко и расторопно исполняли свои послушания, по-дружески перешучиваясь друг с другом. Слыша вокруг лишь греческую речь и пытаясь отвечать на расспросы, я запоминал слова и понемногу начал понимать их разговор, насколько это было возможно, больше догадываясь о его смысле, чем воспринимая дословно сказанное.

Вновь необыкновенная греческая всенощная, продолжавшаяся около двенадцати часов, потрясла меня. На клиросах пели лучшие певцы-псалты Афона и даже какая-то знаменитость из Афин. Безупречное древнее пение кружило голову и перехватывало дух. На всенощной не возбранялось выйти во двор и посидеть на теплых камнях рядом с храмом под огромными ночными звездами. Двор периодически поливали водой из-за духоты, а монахи в приемной игумена раздавали прохладительные напитки и ломти холодных сладких арбузов.

Во время долгого пения тэрирэма монахи искусно раскачивали хорос — огромное паникадило под куполом в центре храма. Другие монахи с помощью длинных шестов, с прикрепленными на конце тонкими свечами, зажигали большие свечи на хоросе. С удивлением я увидел отца Агафодора с таким же шестом и разволновался — удастся ли ему зажечь свечи, потому что сотни глаз следили за его движениями. Но он имел талант ловко управляться с любыми послушаниями.

Народ к концу ночного богослужения заметно поредел. Многие отправились спать, но к ранней литургии в храм и в прилегающий к нему двор собрались все паломники. Огромный храм не смог вместить всех желающих, поэтому большинство людей стояло вне его, заполнив пространство большого двора. К утру в голове стоял звон от кадил, в ушах — шум от непрерывного пения, тело не чувствовало ног.