Птицы небесные. 3-4 части - Монах Афонский

Нравился мне и строгий отец Фома с иконописным ликом из кельи Фомадосов, находящейся повыше Данилеев. Их братство тоже состояло из певцов, а зычный голос Геронды разносился по Каруле с самого причала. Когда он со своими мулами проезжал мимо нашего дворика, то всегда оставлял нам ящик или два фруктов: яблок или бананов, которыми мы делились с отцом Христодулом и с сербами. Еще одна известная келья Герасимеев тоже не оставляла нас своим вниманием и ее старец, монах Спиридон, даже пытался продлить нам визы, когда у нас они закончились, но, к сожалению, безрезультатно, хотя он и очень старался.

К этому времени от русских паломников пришла удивительная новость: отец Херувим с братьями приехали на Афон и Русский монастырь дал им место в самом начале Святой Горы, называемом Новая Фиваида, — метох[2] монастыря, находившийся в страшном запустении.

— Вот к кому будем ездить на исповедь, отче! — решительно сказал я своему другу.

— Благословите, отец Симон! Как скажете, — проявил полное послушание отец Агафодор. — Только денег нет у нас туда добираться.

Поневоле пришлось отложить эту встречу.

Жара понемногу начала спадать, но для моих легких застойный воздух Карули оказался убийственным. Неприятный душный ветер нес снизу горячее дыхание прокаленных солнцем скал. Красно-коричневые нависающие над каливой уступы, покрытые редкими белесыми кустарниками и тощими веничками полыни, перекрывали всякое движение прохладного воздуха с высокогорий. Одышка развивалась все больше. В поисках благоприятного места для молитвы, которое бы обдувалось свежим воздухом, я облазил все разрушенные кельи и каливы Карули, привыкнув не глядя ходить по цепям. Но такого места для себя не обнаружил: везде было душно, жарко и пыльно. В разрушенной келье Иверской Матери Божией мне посчастливилось найти старую пожелтевшую записную книжку с расплывшимися чернилами. Стряхнув с нее пыль, я разобрал на оставшихся листках тронувшие меня записи. Неизвестный русский монах записал следующее:

«Скорби пустынника. Я скорблю оттого, что прямое постижение истины заслоняет мои собственные размышления. Я скорблю оттого, что не обретаю в сердце Христа из-за своего собственного самомнения. Я скорблю оттого, что Христос и все добродетели не переходят в мою душу через священные книги и буквы. Я скорблю оттого, что лишь умом понимаю, что Христос неотделим от моего сердца, но это понимание не становится его живым опытом, ибо оно гордо и похотливо. Но я знаю, что Господь Сам охотно является тем душам, которые каются, которые смиренны и кротки, и это дает мне веру и надежду». Выписав эти строки на листке бумаги, я прикрепил его у себя в комнате в головах.

Летом температура в келье поднималась иногда до сорока градусов. Однообразные часы летнего зноя изматывали душу. Иной раз, когда я сидел с четками, мне становилось дурно: все расплывалось перед глазами и сознание куда-то проваливалось. Только глубокой ночью становилось чуть свежее и тогда мы с отцом Агафодором выходили во дворик и прохаживались с молитвой вдоль обрывов. На краю отвесной скалы я поставил старую стасидию и в ней проводил ночи, стараясь беспрерывно молиться. Но здоровье становилось все хуже и хуже.

С благословения Лавры я начал все чаще уходить в скалы и на кручи Афона. Отец Агафодор, сострадая мне, помогал заносить продукты в высокогорье. Исследовать гору я начал с круч над скитом Агиа Анна, ища места для молитвы, осматривая попадающиеся гроты и пещеры. В некоторых гротах я находил следы некогда живших там аскетов: ветхие доски, служившие когда-то ложем для их натруженных тел, или остатки одежды и кухонной утвари: черепки глиняных кувшинов, деревянные ложки, кресты из грубо сколоченных дощечек, разрушенные дождевые цистерны.

На одном остром скальном выступе с грандиозным видом через залив до самого Олимпа я поставил палатку. Воду, проливая ее за шиворот, принес в канистре снизу, от самого креста, скользя и спотыкаясь на каменных осыпях. По ночам мерцающие огоньки Ситонии (другого полуострова Халкидики) смешивались с огромным созвездием Скорпиона, которое плавно опускалось за далекий горизонт. Тогда я уходил в палатку, спасаясь от ночного холода. В одну из безлунных ночей вдали послышался глухой перезвон колокольчиков: это поднимались мулы. «Неужели кто-то поднимается по тропе в кромешную ночь?» — удивился я. Звук приближался все ближе и ближе. «Господи, сюда прямо, что ли, едут? Здесь же кругом обрывы!»

Страх закрался в мою грудь. Пугающие рассказы греков об албанцах, которые все наркоманы и грабят келиотов, пришли мне на память. Послышался треск кустов, мулы остановились рядом с палаткой. «Все, нашли-таки меня…», — в отчаянии пронзила сердце чудовищная мысль. Однако человеческих голосов не было слышно. Перекрестившись и взяв фонарик, я осторожно вылез из своего укрытия: два мула мирно стояли в кустах неподалеку, позвякивая колокольчиками. Как они нашли ночью мою палатку и для чего пришли, так и осталось непонятным. Стараясь не шуметь, я отогнал мулов подальше, на тропу, где их утром забрали албанцы-погонщики. Мою палатку они не заметили.

В одну из ночей разразился жуткий ураган. Ветер что есть мочи трепал и рвал мое тонкое сооружение, но парашютный шелк выдерживал его сокрушительные порывы. Послышался треск рвущихся веревочных креплений. Я выполз наружу: рев и свист шторма обрушились на меня. Снова связав стропы и привалив их камнями, я забрался внутрь палатки, хлопающей полотнищами, словно подстреленная птица. Ураган, не стихая, рвал и скручивал ее. Нейлоновые веревки вновь порвались с гулким треском. Опасаясь, как бы ветер не сбросил меня в пропасть, я схватил руками бьющиеся в воздухе стены моего убежища, чувствуя, как временами меня приподнимает от земли вместе с палаткой. До самого рассвета пришлось сражаться со штормом, крича во весь голос молитву и удерживая руками свое хрупкое укрытие. Под утро ветер немного утих и мне удалось забыться тяжелым сном.

Когда я спустился в каливу, отец Агафодор уже делал вручную ладан из кедровой смолы и ароматных масел. Я попробовал встать с ним рядом за работу, но сильный запах масел и взвесь талька, висевшая в воздухе, вызвали во мне судорожный кашель.

— Одевайте, батюшка, маску! — посоветовал мне ладанный мастер.

Но даже в маске я задыхался: легкие не выдерживали подобного истязания.

— Ладно, отец Симон, оставьте. Может, мы придумаем вам другое рукоделие, — успокоил он меня.

Несмотря на некоторые успехи в обустройстве нашей отшельнической жизни, жить без совета с опытным духовником-греком среди незнакомых афонских традиций представлялось нам затруднительным. Отец Агафодор вспомнил о знакомом ему игумене маленького монастыря под Фивами, архимандрите Нектарии. Он занимал и официальную должность — духовника всей епархии. Это для меня было внове. Отец Агафодор заметил мое недоумение.

— У греков духовником может быть лишь тот монах, которого назначит епископ. Обычно это очень мудрый опытный батюшка с сильным даром рассуждения. Он периодически ездит по епархии и посещает приходы, где исповедует людей. Другие священники без подобного благословения не могут быть духовниками…

Это меня заинтересовало. Понимая, насколько важно для нас иметь близкого и доверенного духовника, иеромонах вспомнил еще одного знакомого в Салониках, архимандрита Илиодора.

— Вы, батюшка, можете повидать обоих. Кто из них вам будет больше по душе, к тому и будем ездить.

Я согласился. Отец Илиодор оказался очень симпатичным добродушным монахом, окруженным множеством приехавших к нему чад. Он тут же заставил всех, старых и молодых, поцеловать нам руки, запретив мне уклоняться от этого обряда.

— Люди целуют не твою руку, патер, а лобызают десницу Самого Христа!

Исповедовал он людей в канцелярии, сидя за столом, в то время как кающийся излагал ему свои грехи и проблемы в свободной беседе. Узнав, что мы хотим добраться до Фив, он снабдил нас деньгами на дорогу и, в придачу, положил в наши рюкзаки бутылки с вином для литургии.

Патер Нектарий встретил нас на своем мини-джипе: седовласый, умный, эрудированный, он с первого взгляда производил сильное впечатление. К тому же он оказался еще духовным писателем и серьезным почитателем святителя Луки, о котором написал несколько книг и сделал цикл передач на телевидении. После отдыха в монастыре, расположенном на вершине горы, он активно начал нас знакомить со всеми святынями — от Фив до Пелопоннеса. Столько святынь сразу я не видел никогда. К ночи они все смешались в моей голове. Помню вечерний мелкий дождик. Мы стоим в полной темноте и архимандрит, указывая рукою куда-то вверх, произносит:

— Если бы сейчас было светло, вы бы увидели в огромной пещере один из известнейших монастырей Греции — Мега Спилео. Но вы можете представить его в своем воображении…