Птицы небесные. 3-4 части - Монах Афонский

— Благословите, Геронда, им поселиться в калибке возле Троицкого храма. Ее, конечно, нужно подправить, а жить в ней можно, — ответил отец Христодул, видимо, давно державший это ветхое, но еще прочное помещение для русских монахов.

— Бог благословит! Лавра даст вам дрова на зиму, а продукты возьмите в монастырской лавке.

Игумен поднялся из-за стола и обнял нас по очереди.

— Пусть литургию служат на Каруле.

Потом обратился к нашему монаху: «Ты поговори с архимандритом, который владеет храмом. Надеюсь, он разрешит им служить в своей церкви».

Такого дружелюбного и отзывчивого отношения от настоятеля Лавры мы никак не ожидали, поэтому принялись горячо благодарить его. Загрузившись пачками вермишели и банками тахина из лавки, мы весь обратный путь говорили о доброте отца Филиппа. Монах Христодул остался на несколько дней в Лавре по своим делам.

В нашем благодетеле нам открылось много замечательных качеств: во-первых, он оказался талантливым фотографом. Его фотоальбом «Лики Афона» стал классикой Афонского фотоискусства. Живой проницательный ум, практическая сметка и жизненный опыт выделяли этого седовласого крепыша даже среди лаврских отцов. К нему относились с уважением и члены духовного собора монастыря и святогорская полиция. Тактично и не назойливо он начал обучать нас азам афонской жизни:

— По кельям без нужды не ходите. Ни о чем не любопытствуйте. Если будете прилежать к молитве и литургии, Бог вас обеспечит всем необходимым. Научитесь у отцов какому-нибудь рукоделию. К примеру, плетите четки, а сдавать их можете в магазинчики в Дафни…

Он особо чтил статус монаха:

— Монах — это святой чин в церковной иерархии. На монахе все стоит, не важно, батюшка он или нет. Главное, чтобы он был истинный монах, по совести, и ревнитель Православия.

Взгляды отца Христодула имели свои отличительные черты. Он принадлежал к афонским зилотам и, хотя помог нам с храмом, на наши литургии не ходил, а ездил причащаться куда-то на материк.

Церковью Пресвятой Троицы, в которой мы начали служить, владел архимандрит, которого назначили игуменом небольшого монастыря на острове Санторин. По просьбе отца Христодула он передал нам ключи от церкви.

Какое блаженство было войти под своды небольшого русского храма, основанного известными подвижниками Феодосием и Никодимом! Мы с умилением облобызали все русские иконы в иконостасе и помолились в старинных стасидиях. Затем принялись за уборку каливы. В ней давно никто не жил, и запущена она была страшно! По углам двух маленьких комнатушек лежали горы пыли и мусора. Воды в ней не оказалось, но обнаружилась большая подземная цистерна в виде кувшина глубиной метра четыре.

По лестнице мы спустились в нее. Емкость когда-то обросла водорослями, которые давно истлели. Железными щетками отец Агафодор и я принялись очищать стены цистерны. Поднялась жуткая пыль. Моим легким сразу пришел конец: появился кашель, затем и одышка. Здоровье после этой цистерны стало быстро уменьшаться: дышать на Каруле легкие отказались навсегда. Вдобавок сильный запах аммиака от проходившей рядом тропы словно разъедал внутренности.

Перед нами встал вопрос- чем жить и какому рукоделию обучиться, чтобы можно было хоть как-то существовать в этом суровом месте. Мой напарник быстро выучился у сербов плести маленькие четки на руку — «тридцаточки», но вырученных за них несколько драхм на жизнь не хватало. Мое зрение уже не различало мелких деталей плетения, и я занимался обустройством кельи: латал ржавую крышу, чинил рамы на окнах, ветхие двери. Наш заботливый сосед посоветовал попросить воду у кельи отца Ефрема на Катунаках, поскольку мы уже были знакомы с этим прекрасным братством. От монаха Христодула мы услышали печальную весть: во время нашего отсутствия скончался знаменитый старец Ефрем Катунакский.

С грустью и благоговением мы стояли у скромной могилки великого молитвенника. Иеромонах Иосиф, нынешний наследственный Геронда кельи, принес мне епитрахиль и попросил нас с отцом Агафодором отслужить литию старцу по-русски. Над каменным ущельем разнеслись негромким эхом трогательные слова молитвы: «Яко Ты еси воскресение, и живот, и покой усопшего раба Твоего схииеромонаха Ефрема, Христе Боже наш, и Тебе славу возсылаем со Безначальным Твоим Отцем, и Пресвятым и Благим и Животворящим Твоим Духом, ныне и присно, и во веки веков!», — произнес я возглас литии. Кадильный дым смешался с горьким запахом полыни. «Вечная память», которую на высокой ноте проникновенно спел мой друг, вызвала слезы на глазах осиротевших чад известного Афонского духовника и подвижника. Один за одним начало уходить славное поколение великих старцев, столь много послуживших Богу и людям…

Отец Иосиф, узнав, что мы получили от Лавры благословение на каливу, пообещал от всего их братства помочь нам с водой. На свои средства они подвесили шланг на страшной крутизне, проведя его из своей цистерны. Вода заполнила наш «кувшин» и жизнь наладилась.

Периодически у нашей деревянной калитки мы начали находить большие пакеты с едой и даже кастрюльки с греческой пищей, недоумевая, кто стал нашим невидимым кормильцем. Спустя некоторое время выяснилось, что большая келья Данилеев, расположенная выше Карули, чьи мулы громыхали копытами каждое утро под нашими окнами, взялась поддерживать нас своими продуктами и изделиями келиотской кухни. Но, в основном, это были все те же вермишель и фасоль, за которые мы благодарили Матерь Божию и этих сострадательных монахов.

— Скоро, отец Симон, нам из вермишели можно будет стены строить! — шутил, бывало, иеромонах Агафодор, варя в кастрюльке очередную порцию вермишели с тахином. Он уже обучился у серба Серафима плетению больших четок — трехсотниц, которые стоили дороже, и у нас появились небольшие суммы денег, которые мы тратили на ладан и масло для лампад.

Здоровье мое продолжало ухудшаться: появился режущий кашель, начали выпадать волосы. Печей у нас не было: калива не отапливалась, мы приготовились терпением преодолевать холод. Дрова нам выгрузили с парома, еду мы готовили на костре во дворике. В основном досаждали зимние туманы и долгие дожди, во время которых пришлось подставлять ведра. Крыша текла, несмотря на все мои попытки залатать ее. Весна началась в феврале, порадовав нас нарциссами, растущими в скальных трещинах и единственным расцветшим деревцем миндаля… Вновь началась борьба с жарой и духотой. Однообразно жаркие дни потянулись сплошной полосой.

Однажды, убирая комнату и коридор, я обратил внимание на странных жуков: серые, плоские и круглые, размером с монету, они лежали в пыли, как будто безразличные ко всему. Каково же было мое удивление, когда я обнаружил их ночью у себя на шее; оказалось что это кровососы, от которых оставались большие красные шишки, чесавшиеся невыносимо. Такими же кровососами оказались и «железные бабочки», как мы их называли, — крупные насекомые, которые залетали в келью на огонь свечи, стуча своими «железными» крыльями.

С собой я привез спальник и маленькую палатку из парашютного шелка. Тоска по горным высям пересилила мое закончившееся терпение.

— Изнемогаю, отец Агафодор! Без горного воздуха задыхаюсь. Пойду поживу в палатке в лесу, где-нибудь на склонах Афона…

Видя мои сборы, иеромонах встревожился:

— Отец Симон, если вас обнаружит полиция, то может арестовать. Нужно у игумена взять благословение! И мне тоже, простите, нужно знать, где вы поставите палатку: вдруг разболеетесь?

Я пообещал взять благословение в Лавре в ближайший праздник, которым оказался Панигир в честь преподобного Афанасия Афонского. А пока я засунул в рюкзак вермишель, лукум, бензиновую горелку и кастрюльку, так мне не терпелось очутиться в зеленом сосновом лесу у горного родника. Следом за мной отправился отец Агафодор, неся сухари и фасоль. По крутым каменным осыпям мы взобрались повыше от тропы, опасаясь полицейских и лесников. Иеромонах, подняв для меня продукты, спустился вниз. Сердце снова наслаждалось лесным одиночеством, и я жадно вдыхал живительный горный воздух. Изрядно поплутав в скалах, я с изумлением наткнулся на скрытые ходы, которые, словно окопы с высокими стенками (в человеческий рост) из выложенных рядами камней, тянулись вдоль крутого склона. Если идти по такой тропе, снизу человека ни за что не увидеть — такой вывод напрашивался сам собой. Подивившись искусному умению древних отцов скрываться от любопытных глаз, я устремился по этим ходам в глубь скал. На ровной площадке, куда привела заброшенная тропа, стоял гигантский валун, размером с дом, откуда открывался вид на скит Кавсокаливия и на безбрежное море с тающими в дымке далекими островами.

В углублении валуна, у самой земли, я увидел странный круглый камень, прислоненный к нему. Этот камень мне удалось отодвинуть в сторону, а за ним обнаружилось темное отверстие, ведущее под валун. Когда удалось пролезть внутрь и глаза привыкли к темноте, я не поверил своей удаче: внутреннее пространство представляло собой небольшую пещеру высотой в человеческий рост, с каменным ложем в углу и маленьким окошком-дырой, через которую проникал слабый свет.