Олег Рязанский - Алексей Хлуденёв

Законы законам рознь. Рязанская Кормчая, как не раз о том задумывался Олег Иванович, воспаряя в мыслях, могла бы стать в основание государственности всея Руси.

Но, как ни заносился порой в своих мыслях Олег Иванович, он, прирожденный правитель, всегда помнил о неодолимой силе Москвы, удваиваемой пребыванием в ней митрополита. Сопоставляя свои возможности с возможностями Москвы, Олег Иванович не был уверен в том, что временно ослабленная Москва не преодолеет нынешние трудности, как это удавалось ей много и много раз.

— А если отец Сергий провидит наше с Москвой замирение, — вслух размышляет князь, — то не значит ли это, что… — и делает паузу, рассчитывая на то, что её заполнит владыка.

— Это значит, что в противном случае итог может быть плачевным для обеих сторон, — заключает владыка.

Князь чувствует, что духовный отец его прав.

Через час, простившись с владыкой, князь Олег вызывает к себе Ивана Мирославича. В шубах и бобровых шапках, они выходят на гульбище. Стоят лицом к Трубежу, понадвинув шапки — в лица дует северный ветер. За рекой пошумливает лес. Пару недель назад, до зазимка, Олег Иванович охотился в том лесу на рябчиков. Их было множество, они то и дело вспархивали чуть ли не из-под ног — лакомились травой бахромчатого спорыша да набивали желудки мелкой галькой — в долгую зимнюю пору такие желудки как мельница, перетрут всякую пищу… Теперь всюду снег и снег, и Трубеж во льду, и если соскрести со льда снег, то в глубине реки можно узреть пудового карпа с усами, с круглым, как витой медный браслет, ртом.

Князь, поглядывая на Ивана Мирославича, который за полтора десятка лет жития на Рязани телом огруз, заматерел, и усы его тронулись проседью, спрашивает его: соглашаться ли на мировую с Москвой? Так спрашивая, он почти уверен, что главный его воевода даст отрицательный ответ. Но Иван Мирославич вдруг говорит:

— Соглашаться, княже… — и вздыхает.

Он не объясняет, почему соглашаться, хотя, казалось бы, в его устах согласие на перемирие с Москвой звучит не совсем логично. Ибо доселе он был самым рьяным противником замирения с Москвой. Значит, и он испытал на себе нравственное воздействие Преподобного.

Оба некоторое время молча стоят на зельном ветру у резных крашеных перил. Обговорив кое-какие детали мирного договора, возвращаются в палату.

Окно кельи затянуто бычьим пузырем, задняя стена увешана решетами, лаптями, пучками трав. Преподобный Сергий сидит на лавке, положив руки на шишковатый яблоневый посох. Встреча с князем Олегом произвела на него сложное впечатление. И оно не согласуется с тем мнением, которое сложилось о нем в боярских кругах на Москве: будто он свиреп, коварен и чуть ли не сатана. Как можно ошибаться в человеке! Напротив, Олег добр и великодушен, чуток и — что особенно близко Преподобному — боголюбив. Сергий это сразу почуял в нем, как сразу же разгадал в нем суть его страстного характера: если он и мстителен, то только потому, что загнан, как зверь, в яму, и его пытаются забросать камнями, унизить и окоротить… Но такого князя, как Олег, род которого восходит к Рюрику и среди предков которого есть святые, а сам он уже проявил свою силу и недюжинный талант правителя, — окорачивать несправедливо и неразумно. Нельзя посягать на веками взращиваемое в рязанских князьях чувство независимости и равности с другими русскими князьями.

Грешен Олег? Грешен… А кто не грешен? И дорогой на Рязань, и по приезде в неё Сергий много думает о грехах всех православных, принимая эти грехи на себя, считая их своими собственными грехами и бесперерывно, секунда за секундой, где бы ни находился и что бы ни делал, отмаливал их. Ох, в избытке их! Как нам от них очиститься? Без очищения, без постоянного покаяния нельзя… Нельзя без того, чтобы беспрестанно молиться, жить во Христе. "Господи Иисусе Христе Сыне Божий, прости мя грешного!" — с каким-то даже пристоном говорит Преподобный, сползая с лавки и становясь на колени перед иконой Спасителя — на всю ночь.

Приезд преподобного Сергия Радонежского в Переяславль Рязанский всколыхнул все население, и уже на другой день народ толпами ожидал его и у ворот Троицкого монастыря, и у храма Бориса и Глеба, где молился святой, и у Глебовских ворот кремля. Одним, кто страдал хворями, хотелось получить у него исцеление, другим — благословение, третьим — просто увидеть его своими глазами.

А княгиня Ефросинья возмечтала о том, чтобы князь посоветовался с отцом Сергием о Родославе, томившемся в заложниках в Орде. Дело в том, что Родя через рязанских купцов, близких князю и бывавших в Сарае, просил у отца разрешения бежать из Орды, но Олег, опасаясь ханского гнева, не давал такого разрешения. Ибо жива была память о разорении Рязани Тохтамышем лишь по навету нижегородских князей. И если позволить Роде бежать из Орды, то не повторит ли хан разорительный набег?

Как-то, в дни пребывания Сергиева посольства в Переяславле, когда Олег Иванович приходит в княгинину светлицу, чтобы обсмотреть плащаницу, которую княгиня вместе с боярынями и девками-мастерицами вышивает жемчугом и золотом, Фрося обращается к нему с просьбой поговорить с отцом Сергием о Родославе.

— Посоветуйся с ним, господине… Возможно ль нашему сыну Роде бежать от хана?

Голос её трогателен. Тужит о сыне, томящемся в Орде. Знает, что хан не тронет его и пальцем до тех пор, пока получает сполна и вовремя дань, а все одно страдает. Мать есть мать, она не успокоится, пока не узрит милого чада своими глазами.

И все же князю не нравится настойчивость супруги. Ведь уже не в первый раз она обращается к нему с просьбой разрешить сыну бежать. Женское ли дело вмешиваться в государственные заботы мужа? Ибо любое дело, касающееся его взаимоотношений с ханом, есть государственное, даже сугубо государственное.

— Что ж о том говорить и советоваться? — отвечает князь, — Родя, слава Богу, жив и здоров, хан его берет с собой на охоту и, как мне довели, уважает его. Чего же ещё желать? Я сам знаю — не надо бежать ему от хана… Чревато…

Фрося смотрит на супруга с укором. Редко-редко, в самых исключительных случаях, она смотрит на него вот так, с укоризной. Она и сама не любит вмешиваться в дела князя, но ведь судьба их сына не есть ли дело семейное? И так ли уж она не вправе изъявить настойчивость? Вправе, и ещё как вправе!

— Не забывай, господине, что Родя — наш, наш, наш сын! И ещё не забудь, что он ещё юный. И мало ли что там может с ним приключиться? Чужбина есть чужбина.

Князь внушительно говорит супруге:

— Наш сын — воин, и прежде всего воин! И пусть он научается терпеть любые невзгоды.

— Невзгоды невзгодам рознь, господине. И хоть говоришь ты, что хан уважает нашего княжича и даже оберегает его, — но не забывай, что опасности могут происходить с неожиданных сторон. Например, более всего я опасаюсь, что его будут склонять переменить веру… Он ещё юн и может поддаться их уговору. Такие случаи с нашими людьми в Орде бывали…

Фрося постарела, от забот — морщинки вкруг глаз и рта. Волос под платом не видно, но князь-то знает — волосы уже и с проседью. Кожа на руках стала иссушаться. Глядя на нее, состарившуюся рядом с ним, отчасти, может быть, и потому состарившуюся, что он иной раз не изъявляет полноты любви к ней, недопонимает её, при всем, казалось бы, самом благочестивом образе его жизни и самом внимательном к ней отношении он испытывает чувство стыда. Ибо по-настоящему-то он не замечает её страданий. Но стыдно ему не потому только, что не замечает её страданий, а ещё и потому, что позволяет себе стерпеться с тем опасным положением, в каком оказался его сын. Может быть, он нелюбящий отец? Ибо, будь он любящим, разве отправил бы он его к хану, заведомо предполагая, что тот может взять его в заложники? И теперь, когда сын просит отца разрешить ему убежать, так ли уж он прав, что непоколебимо отвергает его просьбу?

— Что ж, я поговорю с отцом Сергием о сыне… — соглашается князь.

И, решив так, он чувствует, что ему становится на душе как-то спокойнее, хотя он ещё и не осознает, почему спокойнее.

Теперь ему надо определиться, когда целесообразнее обратиться к старцу с вопросом о сыне: уже сейчас, сегодня, или после заключения мирного договора? Наверное, все же после.

Прежде чем послать за отцом Сергием в Троицкий монастырь, он идет в крестовую палату, сам снимает пелену с икон, опускается на колени перед Спасом и молится. О чем он будет говорить с Преподобным? На чем будет стоять твердо и неуступно? В чем даст себя уговорить? Какими сомнениями поделится? Не знаю, не знаю и не знаю…

Господи, вот уже тридцать пять лет правлю Рязанским государством, стараюсь своего не упустить, на чужое не особенно зарюсь. И все же где что плохо лежит — примысливаю. Не поддаюсь никому — ни Москве, ни Литве. Ловчу, исхитряюсь как могу. Hе раз выходил из воды сухим, но скольких мук и страданий мне это стоит! Притомил в темнице князя Володимира Пронского… Держу в неволе взятых в Коломне в полон московских бояр… О, Господи, ты только один ведаешь, сколько грехов на мне! Ответь мне, Отче, не сгубил ли я свою душу безвозвратно? Есть ли надежда на спасение? И в чем она, надежда? Взрослеют мои сыновья, Федя и Родя, есть кому передать мое княжение — так не сойти ль мне с престола, а самому постричься в иноки? Ответь мне, Отченька…