Олег Рязанский - Алексей Хлуденёв

Или рассказывали, как игумен вылечил тяжелобольного ребенка. Один христолюбивый принес в келью игумена своего единственного больного сына и попросил его помолиться за ребенка. Но едва он вошел в келию, едва изложил просьбу, как ребенок умер. Родитель стал сокрушаться: напрасно он уповал на помощь отца Сергия, и лучше бы он не приносил больное дитя в келию — по крайней мере, тот скончался бы дома… В отчаянии родитель отправился готовить гробик. Тем временем отец Сергий приступил к молитве над умершим. Через некоторое время дитя ожило… Когда родитель вернулся в келию, чтобы забрать умершего, он, к великой радости, увидел: ребенок его жив… Игумен встретил родителя воскресшего мальчика словами: "Напрасно ты так смутился. Отрок вовсе и не умирал…". И стал объяснять, что ребенок, видно, закоченел от холода и ожил от тепла. Христолюбивый родитель, однако, настоял на том, что дитя ожило молитвами святого. Тогда отец Сергий запретил своему посетителю разглашать о чудесном исцелении во избежание ненужной ему славы.

В такого рода чудотворения Феоктист верил, но когда он услышал рассказ о видении, которое было одному из избранных учеников Сергия Исаакию-молчальнику — он смутился. Рассказ тот был о том, как один раз отец Сергий служил литургию с братом своим Стефаном и племянником Феодором. Пребывавший в храме Исаакий, молясь, вдруг увидел не троих служивших литургию, а четверых. Четвертый был муж несказанно светлый видом и в необычайно блистающих ризах. Исаакий не поверил своим глазам и обратился к стоявшему рядом с ним монаху, по имени Макарий, за разрешением своего недоумения. Макарий, как оказалось, тоже был удостоен видения. Он высказал догадку, что четвертый, возможно, был священник князя Владимира Серпуховского, в то время пребывавшего в монастыре. Но в свите князя Серпуховского не было священника, как позднее выяснили оба монаха, и они поняли, что видели на литургии ангела Божия, сослужившего преподобному Сергию. Чтобы убедиться в своем предположении, они обратились к игумену с вопросом о некоем четвертом, служившем с ним, и тогда отец Сергий, под условием сохранения тайны, признался, что ему каждую литургию служит ангел Божий.

Возможно ль такое? Рязанский владыка Феоктист мог поверить такому рассказу, если бы речь в нем шла о каком-либо святом апостольских времен. Но в его-то время? Да ещё на Руси, куда не столь уж и давно проникло древнее учение исихастов (аскетов-безмолвников), иначе называемое умное делание, или духовное делание, или внутреннее делание?

Учение этих безмолвников, этих подвижников умного делания, возникло ещё в четвертом веке в Египте, на заре зарождения монашества. В какое-то время оно было подзабыто, и вновь воссияло усилиями греческих подвижников духа Григория Синаита, Григория Паламы и их учеников. От них учение передалось и в Русскую митрополию, и прежде всего через митрополита Алексия, который стал исихастом, видимо, под непосредственным влиянием греческого патриарха Филофея.

Цель исихазма — умного делания и внутреннего сосредоточения стяжание Святого Духа, бесстрастия, которое достигается непрестанной Иисусовой молитвой, трезвенным надзором ума над сердцем, когда ум, как бы сойдя в сердце, строго блюдет помыслы молящегося, устремляя все его внимание только на пропущенные через сердце слова молитвы. Годы и годы подвижнических усилий, если монах действует правильно, под руководством опытного наставника, могут привести к вожделенному результату — созерцанию Фаворского света, того самого, что увидели апостолы на Фаворской горе во время Преображения Господа. Фаворский свет не есть тварный свет, это есть свет несозданный, вечный, благодатное осияние Божества. Увидеть Фаворский свет — получить озарение свыше и испытать неизъяснимое блаженство. Ибо свет этот — проявление существа Божеского. Сущность Божества непостижима, но благодаря своей Божественной энергии, Фаворскому свету, изливаемому им на тварный мир из любви к миру и человечеству, Бог становится доступным ангельскому и человеческому восприятию. Далеко не всякому восприятию, а восприятию лишь особо духовно-чутких людей, особо одаренных…

При первом взгляде на отца Сергия, когда тот вышел из повозки и стал сосредоточенно креститься, стоя на коленях, на икону Бориса и Глеба, не видя пока никого из окружавших его, Феоктист слегка разочаровался: обыкновенный монах… Будничное лицо, впалые щеки, костистые скулы… Разочарование вскоре улетучилось. Феоктист вдруг увидел в синих глазах старца бездонную глубину. Увидел вблизи: лик отца Сергия струился духовным благоуханием, чистотой сердечной. Такой человек навряд ли способен преследовать какую-то личную цель, в чем подозревал его Феоктист. И уже тогда Феоктисту стало совестно своих подозрений, своих мелких мыслей о Преподобном. Особенно, когда отец Сергий, ликуясь1 с ним, посмотрел в его очи прямо, — было чувство, что он увидел его мысли до донышка…

И пока шли в храм, Феоктист постепенно и неуклонно проникался чувством благоговения к нему. А то, что увидел Феоктист, взглянув на отца Сергия во время службы в храме, потрясло его. Он увидел, что голова Преподобного — в венце света… И поскольку въяве он никогда ничего подобного не видел, то он заволновался, а чтобы не волноваться, чтобы бесстрастно и спокойно довести службу, успокоил себя соображением, что венец света ему лишь вообразился…

И вот теперь, оставшись наедине с князем, Феоктист испытывает потребность признаться ему, как князю, как своему духовному сыну, как, наконец, посвященному в его доселешние мысли о Преподобном: напрасно он подозревал отца Сергия в зависти к митрополиту Пимену…

— Грешен я, что так думал о старце Сергии, грешен… Сожалею о том и каюсь перед Богом. Со всем тщанием обсмотрел я его и убедился: ничегошеньки ему не нужно для себя (Феоктист покачал головой). Ни от князя Дмитрия Московского, ни от тебя, сын мой… Много я в своей жизни повидал духовных лиц, и прямо скажу, что такого, как преподобный Сергий, пожалуй, я ещё не встречал. Далек, очень далек он от земных соблазнов, совершенно смиренен, бесстрастен, просветлен, и лик его струится благодатью.

Князь слушает, повернув правое ухо к собеседнику (левое, после ранения головы под Перевицком, слышит хуже) и выпятив по старой привычке нижнюю губу. Когда Феоктист умолкает, князь вопрошает его:

— Скажи, отче, коль старец Сергий согласился поехать ко мне на Рязань безо всякой личной корысти, зная о моем твердом и упрямом характере, так как он наверняка был преуведомлен о тщетных стараниях предыдущих посольств, не значит ли это, что он провидит мое замирение с Москвой?

— В ином случае Преподобный не дал бы согласия, — отвечает владыка.

— Гм… — Князь задумывается. Он думает о том, что несколько поколений рязанцев мечтает о возврате отнятых у них Москвой земель, о верховенстве Рязани на Руси. И вот, после многих лет вызревания таких мыслей наконец появляется возможность не просто щелкануть по носу Москве, но и сломать ей хребет. Сейчас в самый раз добиваться возврата Коломны и Лопасни. И если не добиться ныне, то кто знает — вывернется ли подходящий случай в будущем? Да и не настал ли его, Олега, звездный час? Никогда он не был так силен. С тех пор, как полтора десятка лет назад пришел на Рязань из Орды Салахмир со своим войском, воины-татары, отличаясь ревностным служением, воинской отвагой и мужеством вкупе с буйной силой рязанцев, стали грозной силой даже для московитов.

Силен Олег и своими союзниками — муромскими князьями, пронскими, козельскими, смоленскими, некоторыми литовскими… Княжение Олега стало центром притяжения для южных и юго-восточных княжеств. В чем причина этой притягательности? Не в том ли, что Олег строго блюдет законы как междукняжеские, так и внутренние, сведенные в сборник Рязанская Кормчая?

Эту Кормчую, часто им извлекаемую из железного ларца, он перелистывает с неизменным чувством благоговения, ибо она — во многом плод мыслей святого мученика рязанского князя Романа. Благочестивый Роман был оклеветан в Орде баскаками, этими сборщиками податей, как хулитель ханской веры. Роман был вызван к хану, и тот, в наказание за хулу его веры, пытался принудить рязанского князя отказаться от христианской веры. Роман не отрекся от своей веры и был подвержен мучительной казни — сначала ему отрезали язык, затем поочередно руки, ноги, голову. Казнь произошла в 1270 году, а сборник законов Кормчая, во многом замысленный Романом, был утвержден четыре года спустя. По той Кормчей правили все рязанские князья, но, видимо, ревностнее других — Олег.

Законы законам рознь. Рязанская Кормчая, как не раз о том задумывался Олег Иванович, воспаряя в мыслях, могла бы стать в основание государственности всея Руси.

Но, как ни заносился порой в своих мыслях Олег Иванович, он, прирожденный правитель, всегда помнил о неодолимой силе Москвы, удваиваемой пребыванием в ней митрополита. Сопоставляя свои возможности с возможностями Москвы, Олег Иванович не был уверен в том, что временно ослабленная Москва не преодолеет нынешние трудности, как это удавалось ей много и много раз.