Орфография - Дмитрий Быков

— Уверяю вас, в обрезании нет ничего ужасного, — попытался Ять утешить итальянца.

— Я знаю, но какого черта! Грязный татарин насильственно обращает меня в свою веру варварским способом… Поспешите, ведь это может коснуться и вас! Они сделают это со всеми, вот увидите!

— Но что я могу сделать? Поднять восстание?

— Идите в Ялту, умоляю! В Ялте наверняка есть полиция, или красные, или черт, или дьявол, — не может быть, чтобы они захватили весь Крым! Пригоните этого вашего террориста, пусть хоть он с ними сладит… Идите и уводите Таню, вам все равно бессмысленно здесь оставаться — русским они ничего не продают на базаре. Вы должны это знать…

— Я еще не был на базаре! Я не начинаю свой день с базара…

— А напрасно! Главные события теперь происходят именно там. Ять, бросайте все и идите в Ялту. Быть может, вы найдете там итальянское судно, французов, англичан… Должны же там быть корабли! Бегите, прошу вас, иначе будет поздно — с заходом солнца, я знаю, они и кошку не выпустят из города! Я здесь никого не знаю, кроме вас. Мулла многозначительно кашлянул.

— Боже мой, они меня торопят! Сейчас опять поведут кормить этой ужасной вареной бараниной! Кажется, только полдень, а кормили уже трижды! Если так пойдет дальше, я не доживу до обрезания. Ять, бегите, умоляю…

Он безнадежно махнул рукой и кивнул мулле. Вместе они проследовали в одно из помещений второго этажа, откуда доносился бешеный треск пишущей машинки. Ять не выдержал и заглянул в кабинет: откуда бы татары так бойко выучились ремингтонировать воззвания? Посредине комнаты стоял казан с остывшим вареным мясом, сверху его покрывал ровный слой белого жира. У стола сидел молодой татарин и со счастливой улыбкой колотил по клавишам, даже не заправив листа в каретку. Татарин подмигнул Ятю, мулла оглянулся, и лицо его скривилось в брезгливой гримасе. Ять никогда не видел столь чистого примера азиатского правления. Он поспешно захлопнул дверь и быстро спустился по лестнице.

— Ну, видишь — не взяли, — приободрил его белокурый.

На базаре было людно, пыльно и пестро от халатов. Русских лиц почти не наблюдалось — Ять узнал только нескольких местных бродяг, которые с обычным угрюмым и презрительным видом сидели у входа; им перемена власти ничем не грозила. Для начала Ять подошел к смуглой морщинистой татарке, у которой в первый свой гурзуфский день угощался вином.

— Домашнего-то не нальете? — спросил он, старательно изображая небрежность. Татарка покачала головой.

— Кто ж у вас теперь покупать будет, если не русские? — попробовал Ять урезонить ее. — Тут же русских — две трети города, да еще летом, может быть, приедут…

Она не удостоила его ответом. Что-то от каменной бабы вдруг проступило в ее чертах и позе: она сидела неподвижно, поджав ноги, словно не предлагала вино покупателю, а демонстрировала плоды трудов своих неведомому богу.

— А, черт с тобой, — сказал он, разом перестав бояться последствий. — Черт с вами со всеми, властители.

Таня стряпала на зуевской кухоньке: на дровяной плите стояла сковородка, в ней плавилось баранье сало, Зуев на правах подмастерья промывал рис. Замышлялся плов.

— Слава Богу, — выдохнул Ять. — Они не лезли? Не угрожали?

— Да Бог с тобою, — в удивлении обернулась Таня. Сильные, уже посмуглевшие на мартовском солнце руки ее были обнажены до локтя, лицо раскраснелось, черные пряди спадали на лоб. Она чистила увядшую прошлогоднюю морковь для плова. Надо признать, ей шел и этот декор — кухня, сковорода, готовка, засученные рукава, хотя сочетание моркови и ножа вновь наводило на тягостную мысль об ожидающем всех обряде. — Они все дивные… Один — Ильдар — на базаре мне лишний фунт баранины положил… Черт знает, как она умудрялась устраиваться в непрерывно меняющихся обстоятельствах!

— И что потребовал взамен? Свидания?

— Знаешь что, Ять! — Таня вспыхнула. — Если бы я не боялась тебя убить по неосторожности, я бы влепила тебе великолепную плюху! Послушать тебя, меня домогается каждый кипарис…

— Если бы каждый кипарис давал тебе лишний фунт мяса, я волей-неволей предположил бы это. Таня — да и вы, Зуев, — предлагаю вам сегодня со мной уйти. Оставаться опасно.

— А куда идти? — поднял на него Зуев вечно обиженные глаза. — Тут по крайней мере дом…

— Да выгонят из дома-то! — Ятя начала злить его непонятливость. — Отберут под мечеть, он у вас как раз в мавританском стиле… Пойдемте, пока можно уйти. В Ялте хоть спокойнее…

— До Ялты пятнадцать верст, — сосредоточенно перемывая рис, отвечал Зуев.

— Что такое пятнадцать верст, если вечером начнется погром?!

— В вас, Ять, наследственный страх погрома, — не глядя на него, произнес Зуев. — Вы не должны обижаться, зная мою национальную теорию. Против крови-то не пойдешь. Я понимаю, что с вашей, ненамеренно юдаистской точки зрения национальный вопрос обязательно разрешается погромом. Но поверьте мне как русскому, с татарином всегда можно договориться…

— Давайте в другой раз обсудим национальный вопрос! — взбеленился Ять. — Я польщен, конечно, вашей попыткой свести все на евреев, но напрасно вы думаете, что русским ничто не угрожает. Сейчас не важно, что вы русский, а важно, что не татарин…

— Да почем вы знаете? — повышая голос и оторвавшись наконец от риса, возразил Зуев. — Род наш восходит к татарам, я это запросто докажу… У меня летописные свидетельства есть о татарском хане Зуе, давно подобраны — интересовался, знаете…

— Ага, — кивнул Ять. — Вы, стало быть, тоже с ними? А что же альмеки?

— Не бойтесь, не бойтесь за альмеков! — раздраженно огрызнулся Зуев. — Я ученый, меня политические пертурбации не касаются. Мне важно свое дело делать, а не вдаваться в тонкости…

— Знаете, Зуев… — Ять чувствовал, что еле сдерживается. — Для меня национальный вопрос всю жизнь стоял на восемьдесят первом месте. Но когда мой город захватят татары, я — полужидок, урод в русской семье — прежде всего вспомню о том, что я русский, черт бы меня задрал совсем…

— Ять, это же смешно! — воскликнула Таня, шинкуя морковь. — Ну с чего, в самом деле, ты взял, что будет погром?

— Маринелли предупредил. Он у них вроде муллы.

— А, значит, ему-то можно, — язвительно протянул Зуев.

— Что — можно?! Они удерживают его насильственно. Он-то и умолял меня бежать за подмогой.

— Нет, Ять. — Таня убрала со лба прилипшую прядь. — Я никуда не пойду. На базаре мне по-прежнему рады, громить никого, я надеюсь, не будут, — а если ты их боишься… Нет, я допускаю, конечно… Но если ты и вправду считаешь нужным помочь Маринелли — хотя он, по-моему, неплохо устроился, — сходи на один день в Ялту, заодно успокоишься… Может быть, там в самом деле есть иностранные суда… Сам подумай: что мы там будем делать втроем?

— Понятно, — сказал Ять. — Понятно.

Он знал, что через пять минут остынет и начнет укорять себя за то, что оставил в Гурзуфе беззащитную женщину под сомнительной защитой слабого, непрактичного ученого, — а потому, чтобы не терзаться весь день, пересилил себя и предпринял последнюю попытку:

— Я, может быть, глуп и напуган, простите меня. В конце концов, вы оба здесь гораздо дольше. Но подумайте серьезно: они в самом деле хотят отомстить русским, они только попробовали власти, последствия могут быть любые…

— Но ведь ты вернешься завтра? — спросила Таня. — Ты правда вернешься? Ты же не бросишь меня тут?

— До завтра в любом случае ничего не изменится, — миролюбиво поддержал ее Зуев.

— У вас ружье-то в порядке?

— Да, я проверял еще при Свинецком.

— Ну что ж, — кивнул Ять. — Тогда мне надо спешить…

— Постой, куда ты? Дождись хоть плова!

— Нельзя, идти надо на голодный желудок. Танька, Танька, ради Бога… впрочем, ты все знаешь сама.

— За меня не бойся, — засмеялась она. — Если я выкупила тебя у террориста, то с татарами договорюсь подавно. Если надо будет, я Вельзевулу голову заморочу, только бы вынуть тебя из ада, куда ты вечно умудряешься вляпаться…

Он поцеловал ее — пожалуй, несколько длительней, чем нужно было для скромного и прилюдного прощания, — и не заметил, как, сжав зубы, отвернулся Зуев.

— Ну, полно, — выдохнул Ять, оторвавшись от нее наконец. — Иначе я никогда не уйду.

«Уйду, уйду», — думал Льговский, но думать — одно дело, в этом есть тайная услада вечно оттягиваемого окончательного решения, а уйти — совсем другое: что прощается уходящему, у которого есть еще июне передумать, того не простят ушедшему, обрубившему все концы. Как Чарнолуский, в надежде оправдать себя, писал и писал бессмысленные заявления об отставке, — так и Льговский примеривался к разным вариантам ухода, отлично зная, что не уйдет ни сегодня, ни завтра. Не в пайке было дело, хотя желающих попрекнуть их пайком прибавлялось с каждым часом; не в социальном статусе, который давало членство в Крестовской коммуне. Статуса, ежели вдуматься, никакого не было: идея с лекциями провалилась, писать рифмованные сводки и рисовать плакаты он неумел, а от кружка, в который исправно ходила молодежь, проку не было, — он чувствовал даже смутную вину перед этой молодежью, которая смотрела на него как на мудреца, а мудрец понятия не имел, куда движется. Не утешила его и статья Арбузьева, появившаяся на следующий день после отвратительной клеветы Гувера.