Орфография - Дмитрий Быков

— Свобода не благоприятствует искусствам, — назидательно произнес Маринелли. — Боюсь, я не заработаю в Ялте… И что делать, если меня не возьмут на корабль? Прикажете наниматься матросом? Ять, не заняться ли нам развитием татарской культуры? Ведь нас, в конце концов, за этим прислали: развивать культуру победителей. Кто же знал, что победителями окажутся именно татары; но ведь на всякого гунна найдется варвар, а на всякого barbarian — tartarian! Татар победит только тот, кто проще татар, то есть тот, у кого нет даже и нации. Кто это будет, на ваш вкус? Море? Растительность?

— Русские, — рассмеялась Таня. Маринелли просиял и поцеловал ей руку.

— В самом деле, у русских нет десятой доли тех ограничений, которые соблюдают татары! Они недоверчивы к чужим, их дочери целомудренны, их вера строга — русские же вбирают в себя все и не слушаются никакого закона! Жаль только, что русские так неоднородны. Есть верхний слой, чья жизнь состоит из сплошных табу; есть нижний слой, которому можно все. Держу пари, что этот ваш запретитель рынков (bazaar-banner) из вашей интеллигентской породы!

— Во всяком случае, не из народа. А вы хитрый малый, Маринелли!

— Друг мой, я слишком долго пел арии мудрецов и злодеев. Доверяйте музыкантам, они всегда умеют расслышать главную тему в оркестровом хаосе! Ваша главная тема — поиск победителя; им будет тот, кто ограничен наименьшим числом условностей. Право, с русскими низами в этом смысле могут посоперничать только немцы — они жадней. Вы не боитесь, что вас покорят немцы? Вся Европа дала им по шапке, и только Россия собирается подписывать мир…

— В России все увязнут, — твердо сказал Ять. — Но ешьте, ешьте! У нас тут относительно сытно — опять же благодаря татарам и грекам.

— Я не могу испытывать два наслаждения разом, а здесь их целых три: красавица, каких я давно не видел, беседа, которой был лишен почти неделю, и жареное мясо, которого не ел с той самой ночи в Симферополе! Теперь, конечно, они пируют (и впрямь в обеих татарских корчмах — на въезде и выезде из Гурзуфа — жарилась баранина и распивалось вино), но статус наш непрочен. Подумайте о том, что я сказал, Ять!

Поздним вечером они, захватив Зуева, гуляли по набережной. В кромешной тьме едва серебрилась пена прибоя, как полоска белка из-под ресниц. К вечеру с гор наползли тучи, луны не было видно, и, кроме белой мерцающей полосы, поначалу на море нельзя было разглядеть ничего. Лишь потом, приглядевшись, Ять различил в невероятной дали крошечный пароходик, Бог весть как сюда забредший: два дрожащих огонька на самом горизонте. В корчмах и кофейнях горланили татары.

— Всегда такие тихие, — недоумевал Зуев, которого едва уговорили погулять. — И не видно их, и не слышно…

— А что, их в Крыму ведь больше всех прочих, — вспомнил Ять. — К тому же они коренное население и потому в своем праве…

— Коренное население — альмеки, — упрямо сказал Зуев. — Татары — вырождение, запустение, минимум духовной жизни…

Маринелли шел под руку с Таней (Ять намеренно не препятствовал и начинал уже понемногу беситься).

— Довольно вам спорить, русские! — возгласил тенор. — Я предпочел бы сейчас послушать хорошее пение, но поскольку вы в отличие от итальянцев прелестным вечером вроде нынешнего не хотите петь, а хотите только спорить, — я подозреваю даже, что это и есть ваше национальное пение, — показать свое искусство придется мне. Увы… я не смогу продемонстрировать вам мой полный голос: нетатарские песни тут долго будут под запретом.

Он отошел к парапету, встал в концертную позу — голова закинута, левая рука отведена, — и крымская ночь огласилась звуками ночи итальянской: понеслась баркаролла, и волна услужливо вторила ей тихим плеском. Словно кобра из мешка укротителя, на голос Маринелли вышла из-за облака тяжелая дынно-желтая луна и прочертила дрожащую дорожку по масляной зыби.

— Divino! — воскликнула Таня. — Брависсимо!

Однако намека на ревность довольно было Ятю, чтобы вспомнить все сумасшествие давних дней. Ять видел тогда, что они с Таней не выдерживают близости, что в их стычках все больше желания, а в соитиях — вражды; нужно было бежать, подсунув ей другого, доброго, простого, надежного, — и был этот ласковый и простой, с крупными руками, напоминавшими отчего-то лапы породистой собаки; была его мягкость, сила, его двадцать два года, — и Ять прекрасно знал, что Таня клюнет на эти приманки; он подводил к этому как мог, но одного не учел: ее радости. Он ожидал увидеть все что угодно — раскаяние, стыд, метания между ним и новым возлюбленным, — но увидел только открытое, бессовестное счастье. И то, как легко, без малейших колебаний она попросила у Ятя денег на подарок новому возлюбленному, подкосило его окончательно. Ятю она редко дарила подарки. Он не удержался и сказал ей об этом.

— Ты — другое, — совершенно искренне изумилась она. — Ты ведь — почти я… во всяком случае, не отдельно. Зачем я стану самой себе подбирать подарки? Я так счастлива, так ужасно счастлива с ним. Ведь быть с тобой — это быть с собой, а быть с ним — это отвлечься на другого. Ну, Ять, ну, не будь жадиной…

И он не пожадничал, а потом и вовсе устранился, отдав ее окончательно и бесповоротно. Три месяца ненависти к ней сменились двумя годами старательно культивируемого равнодушия. И только в последнюю неделю жизнь вернулась — но вместе с ней вернулись ревность, боль, страх, смутное беспокойство, вина — все, что проникло в его сны. С ней было божественно бодрствовать, но спать с ней было невыносимо: во сне приходило раскаяние, словно с Таней он каждую ночь изменял кому-то.

— А ведь он тебе нравится, — полушутя, полувсерьез кольнул он ее, когда они поднимались к зуевскому дому. Зуев тащился где-то сзади.

— Как Маринелли может не нравиться? — рассмеялась она — Ты привозишь дивных, дивных людей, вокруг нас все дивно… — Она обняла его. Они остановились, Ять гладил Таню по волосам и видел, как далеко внизу, низко опустив голову, пьяноватый Зуев одолевает подъем. Вид у него был потерянный и жалкий.

— Послушай… Ты не думала о том, чтобы в самом деле куда-нибудь податься? — вдруг спросил Ять, нарушая самому себе данный зарок — не касаться будущего.

— За границу, с ним? Ты не поверишь, но он завел сегодня речь об этом. Разумеется, имея в виду нас обоих, — никаких вольностей, он, кажется, действительно тебя полюбил.

— Ну, актерам тут веры нет…

— Пойдем, поговорим наверху. Нечего перед Зуевым… Она открыла дверь своим ключом.

— Так вот, — говорила она на втором этаже, раздеваясь бесстыдно и просто, как всегда, но зная, как она хороша, и потому бессознательно кокетничая, улыбаясь, медля. — Он говорил, что мы оба могли бы уехать с ним, что он удивляется, как ты до сих пор не озаботился этим…

— Что ж мне заботиться. Я не думаю об отъезде. Почему мне здесь плохо, а там будет хорошо?

— Я примерно так ему и ответила. Что ты не сможешь без языка и все прочее. Да и потом, здесь сейчас самая жизнь… Но знаешь, я думаю иногда — ведь я за границей не была три года. Хоть маму увижу.

— Я все-таки думаю, что она сама вернется.

— Ты совсем не знаешь ее. Иногда понимаешь все, а иногда вовсе ничего. Что ты уставился в окно, ныряй же ко мне.

— Да, да… — Ять понимал, что разговор идет важный, а нырнув к ней, он долго еще ни о чем не сможет думать, и они снова не определят своего будущего. — Скажи мне одно: ты действительно хочешь остаться со мной?

— Ты знаешь, что я не перестаю быть с тобой. Куда же мне деться? Это все равно что спросить — не хочешь ли ты, милая, оторвать себе уши?

— Спасибо, мой ангел. И все-таки: пока нам обоим чего-нибудь не оторвали — может быть, действительно есть смысл подумать о каком-то обустройстве? Я не верю, что Крым вечно будет таким межеумочным. Морской фон с дыркой — суй голову и снимайся.

— А как бы хорошо так и дальше! — Таня лежала, закинув руки за голову, и мечтательно улыбалась ему; на столике у кровати горела лампа. — Сегодня то, завтра это, и все новые, новые, новые люди… Ты уже был узником, завтра, глядишь, станешь муфтием… но ты еще не был царем, рабом, надсмотрщиком! Ни разу не допросил меня, шпионку соседней державы! Каким счастьем было бы оставить в стране такой полуостров, на котором разыгрывается вся мировая история! Посылать сюда студентов, устраивать игры, менять власть…

— И ссылать сюда всех радикалов. Чтобы каждый попробовал, как Свинецкий: всероссийская опытная площадка! И России какая выгода, каких катаклизмов она избежит… На казни, естественно, в Крыму вводится запрет: разве что понарошку. Падай, ты убит. Да, в таком Крыму я бы остался. Но ведь этого не будет.

— Не будет, — согласилась Таня. — А впрочем, что мы все о будущем? Тебе уже не нравится настоящее?

— Хочется определенности, какой-никакой. Я бы что-нибудь сочинил…