Недометанный стог (рассказы и повести) - Леонид Воробьев

— Приду, — пообещал Владимир.

Она ушла, кончился дождь, а Владимир все сидел, покуривал и думал. И было ему так, словно не проходило никаких лет, словно расстались они перед его отъездом на ученье только неделю назад, а сегодня встретились. Долго сидел он, а потом встал, поднялся на крыльцо, отворил уже дверь в дом, но обернулся.

Небо светлело, заметно холодело. Тучи ушли, и проглянули слабые звезды. И вдруг по небосводу покатилась звездочка поярче других, но не упала, а ушла за горизонт, и Владимир понял, что это спутник.

— Зарницы, — усмехаясь, пробормотал он, глядя на спящую деревню, на журавли над колодцами, на добротные, на сто лет срубленные дома, где отдыхали знакомые ему, родные люди, — как бы тебе не зарницы… А это все, а города, а наука, а искусство, что, на момент?! А иной… вон спутник после себя оставит, а потом, может, и новую планету. Придумала, зарницы…

Он усмехался, качал головой и тихо пробирался сенями и через комнату, чтобы не потревожить мать. Пробрался к своей кровати, боясь промаяться, не заснуть, ибо ночь, разговор, Надежда, спутник, зарницы — все стояло перед его внутренним взором, все будоражило и волновало его. Но только прикоснулся головой к подушке и подумал, что отпуск начался хорошо, как сразу же уснул.

Тихо было в доме, одни ходики мерно постукивали. Входила через окно рассветная заря. Осторожно поднялась мать и, тихонько ступая, вышла во двор. А Владимир спал без сновидений и проспал, как в праздничные дни детства, до самого обеда.

Тридцать девятый медведь

В июле на перекатах хлещется рыба.

К вечеру, когда солнце начнет садиться за Синий яр и длинные тени поползут от перелесков по скошенным лугам, когда над водой повиснет и наполнит глубокие лощины туман, когда над лугами поплывет запах перегретой дневным солнцем и орошенной травы, когда чуткую тишину ничто не нарушает, кроме поскрипывания дергача, — вот в это время в тихой речной глади бьет большая рыба. Лопнет зеркало воды, пойдут по сторонам волны, и в высоких берегах пистолетным выстрелом ударит звонкое эхо.

Тогда Пашка Речников — рыболов-неудачник — привстанет с места, покрутит головой и завистливо причмокнет. Да так и останется стоять, слушая многократные повторы эха.

Это тот самый Пашка, у которого в прошлом году с удочки сорвался голавль в три с половиной килограмма. Правда, того голавля никто не нашел, но у Пашки Речникова глаз верный.

А на Третном озере около своего шалаша замрет от восторга дед Плохая Память. Постоит, придерживая одной рукой штаны, шумно вздохнет и скажет:

— Седьмой десяток живу, а такого плеску не припомню.

За «не припомню» и зовут деда Плохой Памятью.

В любую погоду дед, выйдя из шалаша вместе с желтой собакой Тропкой, зевает, глядит на небо и подводит итог:

— Седьмой десяток живу, а такого дня не припомню.

Кроме того, за болтливость мужики зовут его Ярмаркой, а бабы Базаром, и еще, неизвестно почему, Фабричным.

Раньше он был перевозчиком на Ряхме, а теперь уже несколько лет подряд караулит огород техникума. Огород подходит к берегу озера. Есть в озере карпы и караси. В камышах крякают утки.

Раньше дед охотился и рыбачил, но за последние годы его обошла пронырливая и удачливая молодежь. Поэтому он невзлюбил молодых охотников. Стоило ему увидеть человека с ружьем, как он бросал любое дело и шел поговорить.

Любитель охоты нес свою добычу — тетерева с ярко-красными дугами бровей и металлически блестящим пером или расцвеченного в радужный весенний наряд селезня — полный самых приятных чувств, вся природа улыбалась и пела ему. Но тут появлялся Плохая Память.

— А ничего тетеревенок, — скептически улыбаясь, говорил он.

— Какой же это тетеревенок? — удивлялся охотник. — Это уже старый тетерев.

— Чую, чую, — иронически соглашался дед, предвкушая удовольствие. — Для кого, конечно, и этот тетеревенок тетерев. Так ты где его подобрал?

— Как это подобрал? — начинал кипятиться охотник. — Убил я.

— Ну? — изумлялся Плохая Память. — У тебя и ружье есть?

— А ты что, ослеп, что ли?

— Так это разве твое?

— Тьфу! — плевался любитель охоты.

— Оно и верно, — кричал вдогонку довольный дед. — В телеграфный столб или, скажем, в трактор, может, и попадешь. А в живого тетерева тебе, парь, и браться ни к чему — порох переводить.

В числе друзей у деда считались Васька, сын завхоза техникума, да Колька, сын тетки Веры — почтальонки. Захаживал к Плохой Памяти и Пашка Речников. Иногда они сходились все вчетвером у дедова шалаша.

Так было и на этот раз.

Дед повесил на развилки чайник, готовясь разжечь костер. Васька и Колька, загорелые и исцарапанные, баловались с разомлевшей от жары Тропкой.

В это время, шатаясь от усталости, приплелся и Пашка. В руках он нес мокрый пиджак и обломленное удилище. Не говоря ни слова, он прошел за шалаш и принялся развешивать пиджак на крестовине, предназначавшейся для пугала.

Когда Пашка вернулся к шалашу, костер полыхал вовсю.

— Ну? — насмешливо спросил дед у молча подсевшего к костру Пашки.

Несмотря на то что они были друзьями, дед никогда не упускал случая показать Пашке ничтожность его претензий на великое звание рыболова.

— Жерех сорвался, — горько сообщил Пашка.

— Большой?

— Во! — Пашка развел руками как можно шире и искоса взглянул на Ваську и Кольку.

Те лежали животами на земле и внимательно слушали разговор. Между ними расположилась Тропка. В глазах у ребят горел огонек любопытства.

Пашка свел руки поуже.

— Как? — спросил дед, не глядя на Пашкины манипуляции.

— Да как? Закинул я и сижу.

— На что закинул?

— На червя.

— На червя жерех не возьмет.

— А вот взял. Сижу. Вдруг раз-раз и сразу…

— Так жерех не клюет.

— Клюнул вот. Я начал выводить. Вывел. Смотрю: черт, а не рыба. Тут он меня туда-сюда, я его туда-сюда, а крутик-то там сыпучий, ну и обвалился прямо в воду. Я на него, он от меня. Сломал вот удилище и ушел. А и добыча была бы…

Пашка шумно вздохнул.

— Уметь надо, — назидательно сказал Плохая Память.

Костер трещал. Искры вместе с дымом летели вверх к мигающим звездам. Туман слоями лег в воздухе. Поверх него плавали верхушки кустов. Стали слышными журчанье протоки и шорохи в траве. Пашка сушил штаны и скреб волосатую грудь. Плохая Память заваривал чай.

Ребята дремали.

Пашка был ярко-рыжим и высоким. Плохая Память, наоборот, низеньким и заросшим черной, посеребренной щетиной. Но у костра эти различия терялись, и оба они казались похожими друг на друга. Тем более что у обоих были длинные горбатые носы, за которые бабы, когда еще Плохая Память был перевозчиком, сочинили веселую поговорку: «Базара нос да Пашкин нос — и через Рямху перевоз».

Луга умылись росой. Принесенный издалека липовый запах смешался с запахами полевых цветов. Аромат прошел такой густой волной, что казалось, его можно было пробовать на вкус. Он раздражающе подействовал даже на Плохую Память. Дед закряхтел и полез в карман за махоркой. Васька и Колька, почувствовав, что дед намерен рассказывать, придвинулись к костру. Тропка открыла глаза и насторожила уши.

Вдалеке за туманами бухнул выстрел. Ударила рыба в реке. Сонно крякнула на озере утка. Словно задетая дробиной, сорвалась звезда и прокатилась огненным камешком по темному небу.

Дед не выдержал.

— Охотнички, — презрительно сказал он. — Седьмой десяток живу, а чтоб стреляли, когда мушки не видно, не припомню. Да и охотится-то за чем? Самая большая добыча у них — утка. Ни одного медвежатника теперь днем с огнем не найдешь.

— Так теперь и медведи-то повывелись в наших местах, — заметил Пашка.

— Повывелись, — передразнил дед. — Кто это тебе сказал? Были бы настоящие охотники — медведи найдутся. Охотники повывелись.

Все помолчали, раздумывая о тех давних временах, когда жили настоящие охотники.

— Егор Дубинов был, — размечтался дед, — детина, что твой телеграфный столб. Одного медвежонка на моих глазах кулаком убил. Или Васька Дятлов, веселый парень, тот…

— А сам-то ты, дедушка, убивал медведей? — перебил белобрысый Колька, следивший за дедом с раскрытым от удивления ртом.

— Видеть я их видел сотнями, а убил ни мало ни много… тридцать восемь штук! Вот ведь какое дело, лешая ты музыка.

Пашка недоверчиво хмыкнул.

— Чего еще? — строго посмотрел s его сторону Плохая Память. — Да, тридцать восемь! Вот года четыре назад был у нас случай. Зашел медведь в деревню, а потом и в дом к одним. Хозяйка была дома. Слышит она, стало быть, скребется кто-то в сенях, отворяет — да как заорет. Обратно дверь захлопнула и держит. Потом попробовала снова открыть, чувствует, силенок нету. Испугалась, и память у нее отшибло. Приходят мужики, видят: хозяйка без памяти лежит, а медведь мертвый в сенях, дверь прижал.