Недометанный стог (рассказы и повести) - Леонид Воробьев

— А от чего он умер-то? — спросили одновременно Васька и Колька.

— Известно от чего, от медвежьей болезни. Крикнула она, ну он и умер. Сердцем оказался слаб.

— Верно, — подтвердил Пашка. — У нас в деревне одна девочка веретена через речку несла, а на берегу медведь спад. Она заголосила с испугу, а с ним медвежья болезнь приключилась. Ну и тоже подох.

— Дедушка, а дедушка, — попросил Колька, — расскажи, как ты сам медведей убивал.

— Да ведь как? — задумался Плохая Память. — По-разному, стало быть. Когда на лабазе, когда в берлоге, когда на дороге. Мать вот у Тропки была, — показал он на присмиревшую собаку, — хорошо медведя из берлоги выманивала. Правда, и сама Тропка куска без разрешения не возьмет. Но мать еще умней была.

Тропка, смотревшая на деда прищуренными глазами, одобрительно чихнула.

— Шли мы раз это по лесу, — продолжал, затянувшись махорочным дымом, дед. — А медведь, лешая ты музыка, полез на дерево за пчелиным роем. Два дуба там, повыше Сыпучего камня, срослись, между ними рой привился. Полез мишка, а пчела его в нос и саданула. Помутилось у бедного в глазах, и полетел он вниз, да и застрял лапой в развилке. Висит на одной лапе и орет на весь лес. Собака меня вывела по следу, тут я его и кончил. Здоровый был.

— А как же ты его снял? — спросил Пашка.

— Известно как. Залез, вырубил лапу ну, он, стало быть, и свалился.

Всходила луна. Через редкие сосны дальнего бора она казалась небывало огромной. Очертания предметов стали загадочными. Слушатели сгрудились ближе к костру.

— А вот двадцать пятого медведя, — приглушенным голосом сообщил дед, — убил я прямо на лошади. Верхом он ехал.

— Как это? — изумились ребята.

— Стало быть, так. Жил я в поселке, повыше Говорливого камня. Пастух выгнал лошадей на опушку и ушел, лешая ты музыка, куда-то. Одна лошадь легла, а медведь-то и вышел. Молодой он был, неумелый, кинулся на спину к ней, она вскочила и понесла. У него, вишь ты, все лапы сорвались, а одна, которой вцепился, в обнимку получилась. Не может он отпуститься, а кобыла несет. Стал он, стало быть, другими лапами за ветки хвататься, за деревья, что по дороге были, да все уцепиться не может. Перед поселком-то было кладбище. Он тем же манером за кресты. Один крест подгнил, обломил он его, ухватил под мышку да так в поселок и вкатил на кобыле, с крестом под мышкой.

— Да-а, — протянул Пашка.

— В поселке переполох, — не обратил внимания дед на Пашкин возглас, — кто ревит, кто бежит, кто в доме хоронится. А председатель выскочил на улицу в одних подштанниках, решил, что балуется кто-нибудь, народ пугает, летит посередь дороги и орет: «Слезай к чертовой матери, под суд отдам!» Вот тут я его и прикончил.

— Кого? — ядовито спросил Пашка. — Председателя?

— Дурак, — рассердился Плохая Память.

Помолчали. С озера потянул прохладный ветерок.

Луна вышла из-за бора и сияла вовсю — было полнолуние.

— А ведь и страшно иной раз, лешая музыка, — устроившись, продолжал дед. — Идешь на лабаз, скажем, в новых лаптях. Лапти скрип-скрип, а кругом тишина. И вот бредет он…

Снова потянул ветерок. Тропка приподнялась и заворчала.

— …Бредет мохнатый, вперевалку катит. Пасть оскалена…

Тропка встала и заворчала громче.

— Что такое? — встревожился дед. — А ну-ка, возьми, Тропка! Хватай! Кусай!

Тропка бесшумно кинулась на шалаш.

Плохая Память схватил двустволку и затрусил вслед за ней.

— Ка-ра-ул! — раздался из-за шалаша сразу изменившийся голос. — Ой! Хозяин! Мед-ве-е-едь!

Вслед за этим бухнул выстрел и дуплетом второй. Грохот раскатился в ночной тишине по озеру, отозвался на реке и в перелесках. Заметалось по всей округе шальное эхо.

Пашка Речников нырнул в узкий лаз шалаша за топором. Васька выхватил из огня головешку, и все трое кинулись на помощь к деду.

Плохая Память, стоя за шалашом, трясся зябкой дрожью и не мог вставить в ружье новый патрон.

— Почему оно не падает? Господи, седьмой десяток живу, а такого страху не припомню.

Там, куда был направлен оцепененный дедов взгляд, в кровавом и призрачном лунном свете стояло поднявшееся на дыбы и раскинувшее передние лапы чудовище. Визжа от ярости, на его боку повисла Тропка. Ребята застыли от ужаса.

Но в эту минуту, размахивая топором и причитая, вырвался вперед и побежал к чудовищу Пашка Речников. Ребята бросились за ним. Плохая Память не мог сдвинуться с места.

Чудовище оказалось Пашкиным пиджаком, распяленным на крестовине. При неясном лунном свете можно было разглядеть в его спине две огромные дыры и множество мелких дырочек по краям. От пиджака пахло паленым.

Вцепившись в полу пиджака, Тропка, привлеченная вкусным запахом, старалась разорвать карман и достать лежавших в нем двух тощих окуньков — весь дневной улов Пашки Речникова.

Хорошая жена

Наступает ночь. Потемнели окна в домах. Лишь фонари матово посвечивают из снежного тумана. Снежинки, притянутые к свету, как ночные бабочки, замедляют свое падение и, танцуя, кружась, сталкиваются, несколько секунд висят неподвижно, а затем мягкими хлопьями устилают землю.

У Гали на ресницах и бровях белые звездочки. Глаза от этого кажутся больше. Саша осторожно стряхивает снег с Галиных плеч и притягивает ее к себе. Они долго стоят, прикоснувшись лицами друг к другу, дышат в одно дыхание, и не о чем им говорить, да и незачем. Все ясно.

Потом Галя бежит в дальний конец улицы и вдруг останавливается возле большого и мрачного дома. Прижимает локти к бокам, держится ладонями за лицо, вбирает голову в пушистый воротник. Вся ее фигура говорит: «Обними!» — и Саша с разбегу обхватывает ее, и долго ходят они, не видя лиц друг друга, но близкие, самые близкие сейчас в этом маленьком городе, окруженном дремучими лесами на десятки и сотни верст.

И каждый раз после свидания, идя домой, Саша думал о том, как неожиданно пришло к нему счастье, и боялся его, и вместе с раздумьями приходило неверие.

Галю он увидел впервые на спектакле районного Дома культуры. Пьеса была не из хороших, но с того момента, как Галя появилась на сцене, Саша и не следил за действием. Он смотрел на стройную Галину фигуру, на лицо с мягкими чертами, на белокурые волосы, отливающие золотом в свете электроламп с рефлекторами, и думал, что все написанное в романах, оказывается, может быть правдой и что, наверное, за такой девушкой можно пойти на край света, только бы обернулась и позвала.

— Учительница, — сказал в антракте Сашин приятель Николай За кати лов, плечистый угрюмый парень. — Русский преподает. От нас живет совсем близко. Каждый вечер за ней какой-нибудь провожатый тащится.

— А хороша девка! — восторженно отозвался механик Илья Павлович, прищуривая свои и без того узкие глаза и почесывая едва прикрытую макушку, на месте которой медленно, но неуклонно, с каждым годом все больше разрасталась блестящая, цвета слоновой кости лысина.

— Хороша, да не про нашего брата, — пробурчал Николай, глядя куда-то в сторону.

— Это почему? — поинтересовался Илья Павлович.

— О тебе я уж и не говорю, — грубовато ответил Николай. — Стар ты. А наше с Сашкой дело — шоферское. Нам жену попроще да поверней. Уйдешь в рейс — леший знает, что дома будет…

— Ну, это ты, парень, мелешь, — запротестовал Илья Павлович. — Тут дело не в физиономии. Откуда ты ее характер знаешь? Почему зря на человека говоришь? Может, она верней нас с тобой в миллион раз.

— Может быть… — как-то неохотно согласился Николай. — А только и не в одном этом вопрос. Возьми одежу. Привыкла ходить в красивом. А разве сразу сумеешь все как следует завести! Спервоначалу трудностей много будет, квартира там, дети… Да и образование у нас не ахти. Вот ты, Павлыч, и подумай, как она к тебе отнесется. Скажет, зря я свою жизнь с тобой спутала. Тогда и начнется.

— Да что ты всех людей хуже себя считаешь, — начал горячиться Илья Павлович. — Не знаешь человека, а судишь. Может, и ничего она не скажет. Пустая болтовня это. Тебе бы, я вижу, такую жену, чтобы скомандовал: «Брысь под лавку!» — а она уже там. А с этой, конечно, надо с уважением. А ты только о себе да о себе.

— Не хочу я командовать, — упрямо бубнил Закатилов, — а и на цыпочках ходить не хочу. Пусть и не скажет она ничего, подумать — подумает. Это ж еще хуже. Вон Сашка скажет своей Соньке: «Садись, Сонька, в кузов, собирай шмутки, поедем искать счастья на новое место!» И Сонька поедет. А эта нет. Не поедет эта. Скажет: «Я больше тебя зарабатываю. Кто ты такой? Шофер. А за мной всякие ухаживали, да и будут еще. В любую минуту могу жизнь переменить. Ни капельки не завишу». А Соньке некуда податься. С одним, так уж с одним.

— «Не завишу»… «некуда податься»… — передразнил Илья Павлович. — А любовь-то, любовь ты в расчет кладешь?! Зарплата, квартира, платья. А с любовью как же? Если полюбит, скажем? Иль это дело постороннее?