Марта из Идар-Оберштайна - Ирина Говоруха

по базарам без денег». Всегда имела при себе платочек и время от времени насухо вытирала губы и глаза.

Через четверть часа огонь расхрабрился, комната заполнилась горьковатым древесным ароматом, и ворвались голоса. Анна, устало прикрыв глаза, повторяла, чисто мантры:

– Ад не такой раскаленный, каким его представляют. Кто сидел на печи, тот уже не гость, а свой. Начало не шедевр. Как пишется слово «деревья»? Кто хочет ехать дальше, чем его лошадь, должен слезть и пойти пешком.

По спине сквозняком прошлась чья-то боязнь не дожить до благовещенских морозов и обидная просьба о покупке сливовых саженцев.

Со временем, когда сказанное осело на половиках, поставила чайник, порылась в шкафах, выудила жестянку с кофе, пачку еще летнего печенья и сливовый джем. Ощутила, как кто-то тихонько присел на табурет и аккуратно расправил платье. Плеснула кипяток в две чашки и поставила обе на край стола.

Женщины сидели друг против друга и молчали. У одной в кармане вскрикивал мобильный телефон, у второй покоился вышитый белым по белому носовой платок. У призрачной пребывали в движении обожженные печью руки и вздымалась грудь, все еще налитая молоком, а у живой впивались в ладони короткие учительские ногти, а с манжета легкой пылью сыпался мел. Марта с мягкой печалью любовалась своей праправнучкой, а Анна смотрела сквозь. Сквозь прошлое и настоящее. Сквозь нынешнюю и зиму столетней давности. Поверх женской головы, утепленной сельским цветастым платком, и двух низких окон. Через забеленные поля, остроконечные ели, окрестные села, железнодорожные полотна, львовские университеты, королевскую дорогу, город художников и ремесленников Дрезден, залежи гданьского янтаря и ярмарки Франкфурта-на-Майне. Поверх войн, индустриализаций и пандемий, интервенций и мятежей, холокостов и создания пенициллина, романов Солженицына и танцев Анны Павловой, научно-технических революций и космических прорывов. Достав взглядом Фельзенкирхе, праправнучка встала, нашла в шкафу перину, ватное одеяло, бросила их на печь и мигом уснула. Душа-мытарь, замешкавшаяся на пороге и не сумевшая завершить свой цикл, допеть свою песню и доесть свой хлеб, осталась сидеть на твердом неудобном стуле и охранять ее сон.

Утром позвонил отец:

– Ну как ты? Как спалось? Мигрень отступила?

– Нет.

– Слушай, вчера перечитывал «Мастера и Маргариту» и наткнулся на прелюбопытный абзац. Помнишь разговор Иисуса Христа с Понтием Пилатом? В то жаркое, пергаментное утро римского наместника одолевали головные боли, и он разговаривал не раскрывая рта. Ничего не помогало: ни микстуры, привезенные из Рима, ни присутствие любимого пса. В этот момент ввели преступника с женскими чертами лица, возомнившего себя царем Иудеи, и тот быстро выяснил причину его мигреней, подчеркнув: «Пока ты Понтий Пилат, у тебя будет болеть голова». Может, в этом, доча, смысл? Пока ты Анна Ивановна, весьма правильная и принципиальная учительница, у тебя болит голова. Может, стоит плюнуть на гордость, простить наконец не прощенных и помиловать преждевременно казненных? Вернуться к себе и усмирить амбиции? Подумай, чего тебе хочется больше всего на свете. Лично тебе, а не директору школы, родительскому комитету и Арнольду из 3 «В».

Анна задумалась и пообещала перезвонить. Папа вздохнул и полез в свой мини-бар. Засомневался в выборе между виски и сердечными каплями. Девушка натянула валенки, повязала вокруг головы бабушкин платок и начала обход сонного, притомившегося, шуршащего в щелях, дребезжащего в оконных рамах, завывающего в трубе дома. Вот высушенный до хлебной корки кермек. Давно заглохшее радио. Вышитые крест-накрест коты. Банки с чуть пожелтевшим смальцем. Мутное зеркало, будто вымытое молоком. Посмотрев в него, неожиданно вскрикнула. Оттуда смотрела женщина со старой семейной фотографии. С высокой прической, курчавой челкой и брошью, собранной из красных кораллов. Дама одними губами шепнула:

– Ну что, приедешь?

Анна со стороны увидела свой утвердительный ответ и схватила со стола телефон. Едва дождавшись ответа, воскликнула:

– Пап, я знаю, чего хочу… Я хочу побывать в Идар-Оберштайне.

Полгода спустя

Идар-Оберштайн, находящийся в часе езды от родины Карла Маркса, города Трира, наконец переоделся в осенний брусничный сюртук и вздохнул с облегчением. В нем уже никто не шлифовал изумруды, лежа лицом вниз, и не разрезал их с помощью карборундовых кругов и алмазных пил. Не стирал в корыте и не обшивал семью, строча на машинке ритм простоватого ландлера[50]. В нем жили современные люди на современный лад.

Особняки кремового и оливкового оттенков, обнесенные плющом и виноградом, привычно поднимались вверх, взбирались на скалу и неуклюже исчезали за очередным поворотом. Старые, утепленные мхом горы защищали город от сквозняков. Полураздетые засахаренные деревья щекотали подтянутое, будто после лифтинга, небо. Распахнутые настежь террасы и веранды претенциозно источали ароматы кофе и яблочного вина. Фасонистые кондитерские и шляпные витрины соблазняли драпировками и искусно отлитым шоколадом.

Анна с Константином прогуливались петляющими улицами и беседовали обо всем на свете. Учительница только приступила к преподаванию в «АБВГДейке» и не могла сдержать эмоций. Взахлеб рассказывала, как один из учеников спросил имя директора, а услышав, что ее зовут Виктория Петровна, крепко задумался и уточнил: «Это девочка или мальчик?» Константин внимательно слушал, уточнял насчет каллиграфии и советовался по поводу названия третьей лавки авторских украшений. Внезапно остановился, приложил руку к груди и сотый раз покаялся:

– Я думал, приеду и возьму бога за бороду. Быстро сколочу состояние, куплю дом, машину и заберу тебя. Вот только через год не продвинулся дальше своего носа. Все так же жил в кладовке, шкурил двери и собственные пальцы, елозил жирную посуду по ночам. Мне не с чем было ехать. Нечего было предложить. Нечем похвастаться…

Помню, написал тебе, и такая тоска взяла. Пришел вечером в ресторан, мою пивные кружки, а самому хочется в петлю. Вдруг заходит хозяин, этакий Дед Мороз с красным сосудистым носом и вываливающимся из штанов животом, и, понаблюдав за работой, говорит: «Если и дальше так пойдет, то через месяц-другой выпущу в зал официантом».

В этот момент меня как током ударило. Я же не об этом мечтал. Не о том, чтобы бегать с блюдами кислой капусты и кусками фальшивого зайца. А тут еще напарник, бородатый эфиоп, вечно доедающий за посетителями стейки, пристал со своим: «Слушай, как нам повезло! И работа хорошая и объедков сколько хочешь». С той ночи взял себя в руки, выучил язык и расписал бизнес-план чуть ли не поминутно…

Молодые люди бродили вдоль старенького, слегка покосившегося фахверкового дома под номером 468, синей ювелирной витрины, полной сапфиров, лавки белых драгоценных камней, имеющей свой шлифовальный цех, отеля с белым больничным тюлем, деревьев-осьминогов и каменного мороженщика. В одной из витрин Анна заметила полотно с абстракцией, выполненной не то граблями, не то гигантским мастихином и с улыбкой вспомнила, что в детстве вместо «живопись» говорила «выжипись».

Константин остановил ее на полуслове, впился взглядом