Марта из Идар-Оберштайна - Ирина Говоруха

шейных позвонков. Заводил еще один хоровод, и тело Анны становилось пластилиновым. Позже делился познаниями, что в студенческие годы в каком-то медицинском журнале прочитал о повышенной чувствительности влагалища полненьких, и даже дедушка Фрейд писал о ненасытном лоне женщин в теле. Анна не могла пошевелиться, продолжая переживать затухающие оргазмические толчки.

С тех пор они встречались трижды в неделю. Обедали, занимались любовью, смотрели фильмы и много разговаривали. Пытались лечить сексом Анину мигрень. В такие дни он ласкал ее замедленно, и это выглядело как занятие йогой или пропаганда движения Slow food[47].

Первое время Захар маскировался. Ставил машину на стоянке супермаркета, а сам шел через дворы, детскую площадку, мимо собственной булочной. Поднимался на пятый этаж и открывал дверь своим ключом. Тянул ее в спальню с наглухо зашторенными окнами и традиционно просил прощения, что не может пригласить в кино, на концерт заезжего артиста или на выставку хризантем. Они не имели права пообедать в только открывшейся пиццерии, пройтись сквером с молодыми козьими ивами, поболеть на стадионе за какой-нибудь «Локомотив» или «Нафком». Улыбнуться друг другу, встретившись случайно на рынке, в универмаге или возле детского сада № 5.

Постель стала местом их жизни, удовольствий и переговорным пунктом. Захар, удобно подложив под локти подушки, вспоминал свое детство и то, что вырос в поселке, в котором самой большой роскошью считались хрущевки, построенные по какому-то нелепому проекту без центрального отопления. В квартирах устанавливали угольные котлы, как правило, в ванной, на крышу выводили черные трубы, и у каждого жильца был свой сарай с дровами. Не гараж, не погреб, а именно сарай. Народ постоянно таскал вязанки дров, а потом выносил ведрами золу. Мылся в тазах, грея воду на плитке или в ведре, бросив в него кипятильник:

– Мои дед с бабкой ни разу в жизни не искупались в ванной, никогда не видели остроконечных гор, не летали на самолетах, не ужинали в ресторанах. Из года в год одни и те же яблони, дереза, белая акация. Коморы, клуни, красные ставни. Одни и те же соседи, разговоры, звезды, луны, снежные зимы. Посадка черенков смородины, подкормка клубники. Окоты, молозиво, выпас. Крестины, свадьбы, отпевания. Побелка к Пасхе, Троице и Покрову.

Дед бабку не любил, просто жалел и объяснял ее несговорчивость и скверный характер тяжелой военной молодостью. Во время войны ее забрали в Третий рейх, и там она попала в литейный цех, в самое пекло. Однажды один, очевидно, неравнодушный немец уточнил, что подарить ей на Новый год, и она попросила кусок хлеба. Работала в нечеловеческих условиях с девяти утра до девяти вечера и, когда звучал гудок, оповещающий об окончании смены, не имела сил порадоваться.

Неожиданно Захар привстал и сжал Анино лицо двумя руками:

– Слушай, а я все ломаю голову, кого ты мне напоминаешь! Соседку моих бабки с дедом, Марию. У нее была такая же фигура, поворот головы и приступы мигрени. Вечно разгуливала с полотенцем, повязанным вокруг головы. Признаться честно, дед всю жизнь был в нее влюблен, а бабка Килина всю жизнь от этого очень страдала.

Анна слушала, боясь пошевелиться. Сидела голая, с аристократической спиной, и сопоставляла данные. В голове все смешалось: зимние каникулы с рождественской рисовой кутьей, бабушкины глаза с поволокой, дедовы прибаутки и табу на разговоры о соседях. Приземистые фиалки в палисаднике и коронная фраза: «Не смотри на тех, кто живет лучше. В мире полно людей, живущих хуже нас». Бабушка чаще всего отмалчивалась, и лишь однажды внучка видела ее растерянность. В тот день по телевизору показывали старый фильм «Дело было в Пенькове»[48], и, когда зазвучала песня «А я люблю женатого», неожиданно расплакалась. Выходит, ее любили двое мужчин, но ни один не смог сделать счастливой по-настоящему.

Захар терпеливо ждал, когда Анна сопоставит факты, смотрел в потолок, выискивая на нем подсказки, и снова заговорил о своем:

– Бабка Килина была себе на уме. Не признавала авторитетов, примеров для подражания и чужого мнения. Считала, что существует только два мнения: ее и неправильное. Ругалась, как сапожник. Могла так обложить, что мало не покажется. Даже стыдно повторять.

Анна толкнула его локтем:

– Да ладно! Ее фирменную фразу «Огурец – в жопе не жилец» я выучила быстрее, чем «Буря мглою небо кроет».

Захар с нежностью расцеловал ее запястье.

– По ней можно было писать учебник по народному фольклору. Всякий раз, когда я слишком расходился или возвращался домой в грязи, фыркала: «Ну что с тобой делать? Раз уж вылез – назад не засунешь. А жаль…» Ваших кур обзывала фашистскими. Готовила так себе и, когда просил рубль на мороженое, на полном серьезе заявляла: «Присыпь сахаром лед и сядь жопой, будет сладко и холодно». Самым безобидным считалось предостережение: «Если не доешь, невеста сопливой будет». Видишь, не угадала, невеста у меня вон какая красавица.

Анна изменилась в лице и отвернулась. Он уткнулся в ее мягкий живот:

– Прости меня. Прости…

Помолчав, вернулся к начатому разговору:

– Ее тоже можно было понять. Пережила войну и два года провела в рабстве. Однажды проколола гвоздем ногу и не могла идти, поэтому, сильно рискуя, выпорола нашивку OST и вошла в трамвай. Какие-то сердобольные, наблюдая ее перевязанную ступню, хотели уступить место, но офицер быстро их просветил: «Господа, вы что, не видите? Это же русская!» Больше ни у кого не возникло желания помочь.

Она обладала физической силой нескольких мужчин, но мужскую работу никогда не делала. Когда умер дед, нанимала забулдыг выкопать картошку или покосить траву. Любила красивую одежду и всю жизнь соревновалась с твоей бабушкой. У кого лучше платок, груша, макитра. Ела много, часто, разное, но не поправлялась. Селедку заедала рыжиками, рыжики – бисквитом. В восемьдесят установила импланты зубов и отпраздновала день рождения с диджеем, музыкантами и тамадой. В восемьдесят пять мы подарили ей красивый свитер с густомахровыми розами. Бабке очень хотелось похвастаться обновкой. На улице стояла зима, но она отправилась на рынок без шубы. Сколько там идти: два километра в одну сторону и два – обратно. Когда вернулась, слегла. Надеялась привычно обойтись мать-и-мачехой и малиновым чаем, но не вышло. Через две недели сгорела от воспаления легких.

Отношения учительницы и бизнесмена строились нелогично и фигуристо. Минуты счастья вытянутыми лицевыми переплетались с многочисленными неоднородными изнаночными, создавая плотный, но нечитабельный узор. Когда Анна опомнилась, Захар уже пустил в ней корни, а она – в нем. Периодически, с наступлением «сезона дождей», женщина размахивала топором и приноравливалась, с какой стороны лучше обрубить канаты. Захар, наблюдая ее замысел, по-дружески давал совет: «Не выливай грязную воду, пока чистая не пришла». Вот она и не выливала,