Черная шаль - Иван Иванович Макаров

баритон и, смиряя пронзительные голоса, повел мелодию самостоятельно и стройно:

и су-ущим во гро-обе-е…

И тут вскоре после мужиков к вышке подошел Егор, Мишкин отец. Заметив сына наверху, он крепко постучал палкой по одному из столбов вышки и, когда Мишка Скворец посмотрел на него, строго крикнул:

— Домой!

И, не дожидаясь сына, ушел. А Мишка Скворец, притаившись, долго лежал на перекладине. Кузнец горестно заметил:

— Ты работаешь, а тебя — под локоть. Ну, скажи на милость?..

Он тоже умолк, оборвалось и пение. Стало еще более темно и душно там, где кончались лучи от света костра.

Казалось, и нет ничего там, и — тревога…

Молебен о дожде состоялся не «завтра», как сообщал Мишка Скворец, а через два дня, когда колхозники наметили пустить воду. Совпали эти события потому, что и богомольцы и колхозники задумали выступить друг другу назло. Ожидая богомолья, колхозники почти не расходились два дня. Необычайной дружности этой способствовала отчасти «тонкая хитрость» Петрана: утром после той ночи, в которую он повздорил с мужиками из-за костров, в селе появилось воззвание к погрому колхозников.

Воззвание это якобы принес какой-то монах, которого действительно этой ночью видели в Казачьем хуторе. В полдень воззвание знали все поголовно. Богатые мужики наведались к Алеше Рулю за советом, как быть с богомольем. Алеша решительно настоял, чтоб перенесли богомолье.

— Дурак написал, — сказал он. — Нам такую запишут… С этого конца не возьмешь теперь. Тринадцать лет назад где были?

Воззвание богатые мужики оставили без последствий, но колхозников оно сильно встревожило. Здесь кузнец и схитрил.

Когда колхозники сбежались на работу и заговорили о воззвании, Петран отчаянно крикнул:

— Пусть сунутся. Я им так плесну!.. Держись, главное, вместе. А уж я!..

Отчаянность кузнеца и его таинственное «плесну» ободрило колхозников, а потом, в работе, и вовсе свело на нет всю их робость. Всем им казалось, что кузнец, ездивший в Москву, действительно имеет что-то необнародованное, чем он может «плеснуть». Либо бомба, либо кислота. Они уже не чувствовали себя беззащитными.

Робость их вновь, однако, вернулась утром в день молебна о дожде. Огромная толпа вывалила из церкви молча, и черные от времени хоругви на перекладинах повисли над богомольцами тяжело и неподвижно, как удавленники.

Вчера скоропостижно умерла глухонемая кухарка Алеши Руля, а сегодня в гробу она лежала в церкви, и, покамест мужики выстраивались и целовали престольную икону, священник наскоро отпевал покойницу.

Во время панихиды высокий и добродушный дьякон несколько раз отгонял от гроба Иёна; чем-то напуганный дурачок настойчиво лез к покойнице и склонялся над ее лбом, точно бы силился понять таинственные знаки на узкой полоске «венчика-молитвы», лежавшей поперек лица мертвой.

Мужики, ожидая духовенство, разговаривали вполголоса и сурово и угрожающе смотрели на мрачные лики хоругвей: мужикам казалось, что здесь, под знойным белым небом, они, хоругви, потеряли свою непостижимую силу, могущую открыть небеса и низвергнуть дождь.

Бодрость и надежда, которая была у всех в прохладной церкви, теперь исчезла, все стали потные и вялые. Хотелось ветра, прохлады и воды.

Когда духовенство покончило с панихидой и начало молебствие, толпа, вытягиваясь, не спеша тронулась вслед за хоругвями. Андрей Сладчайший шел с хором вслед за последней иконой и внимательно дослушал возглас попа.

Влюбленный в свой голос, он радостно встрепенулся и, приказав хору молчать, один подхватил молитву:

…даждь дождь земле жаждущей, спасе…

Толпа ободрилась, заслышав его ласковый и утешающий голос.

Какая-то старушка, обутая в толстые белые онучи и в новенькие лапти, осталась у церкви одна: она никак не могла решить — вернуться ли ей к покойнице-глухонемой или следовать за богомольцами. А решившись, она засеменила, догоняя толпу. Путь ей пересек Егор Жинжин, отставший от всех. Его заботил сын, Мишка Скворец, который минувшую ночь не пришел домой и заночевал с колхозниками, так как сегодня «пускали».

— Куда же, батюшка Егор? — заботливо окликнула его старуха.

— На кудыкин двор кур доить. Пойду, может, сиську найду, — огрызнулся Егор.

Старуха сердито плюнула ему под ноги:

— Тьфу!

— Сама — тьфу! — ответил Егор и быстро зашагал напрямик огородами к колхозному полю, торопясь опередить богомолье.

Колхозников он застал у трактора и у водоподъемной вышки. Видно было, что робость не покинула их: они теснились, стараясь быть ближе к кузнецу, то и дело оглядывались на село, откуда слышался тяжелый, но неторопливый топот людей и ласковые возгласы Андрея:

…даждь дождь земле жаждущей, спасе…

Особенно струсил Сергей Камарь. Он ни на шаг не отходил от Петрана, намасливавшего подъемную цепь и зубчатку густым оленафтом. Петран, отрываясь от работы, убедительно клял его и за робость и за бестолковость.

— Ты хоть бы штаны у бабы другие в запас выпросил, — урезонивал кузнец, — неровен час поносом со страху прошибет. Иль дай я тебе эти маслом пропитаю, чтоб не промокло. Определенное спа́сево.

Сергей Камарь тихонько ныл, оправдываясь:

— Наоборот, Петран, я не трушу. Пусть иные трусят. Меня убьют — не шубу сошьют. Непривычно вот. Давно ли всем селом на молебны ходили, а теперь вот отщепились… Шутка ль молвить?..

— Поди прищепись, — говорил кузнец.

— Наоборот, Петран, я прищепляться не согласен. А так… вроде… Опять записка эта про убиение всех… — тянул Камарь.

Мишка Скворец лазал по вышке. Так как все уже было готово, он не знал, что ему еще сделать, хватался за все без толку и очень стеснялся: ему казалось, что подошедший отец замечает его ненужную суетливость. Егор действительно сразу же заметил его суету, но не подал виду. Приблизясь к вышке, он ощупал столбы, потряс их и, не глядя на сына, громко спросил:

— Вода пойдет, эй, Скворец?

— Говорил вчера ведь… — раздраженно отозвался Мишка.

— Смотри… — внушительно произнес отец и погрозил пальцем.

Потом он подошел к кузнецу и хозяйственно заметил:

— Вроде, как ремень вперекос, Петран.

Кузнец не ответил, он вытер тряпкой руки и направился к трактору.

— Отстранись, Егор, пускаем! — крикнул он Егору Жинжину, все еще осматривавшему приводной ремень.

Потом он поднял обе руки и повернулся в сторону села.

— Постой пускать. Мы их сейчас встретим, — приказал он трактористу.

Так, с поднятыми руками, он стоял несколько минут. Все колхозники тоже повернулись к селу. Общего оцепенения не выдержал Мишка Скворец и закричал. В голосе его слышались нетерпение и слезы:

— Пускай!

Кузнец оглянулся на него и, не опуская рук, потряс кулаком.

— Я… т… тебе… — свирепым шепотом погрозил он Мишке Скворцу.

Когда, наконец, в просветах между крайними избами показались хоругви и пестрая толпа богомольцев высыпала за