Черная шаль - Иван Иванович Макаров

— Еще кое-чего… — он, видимо, не стерпел, вскочил и закричал.

— По правильному настроению, которое мне дали в Комитете Московской партии, в колхозе мы должны повышать плату за трудодень. Разными культурами можно, конечно, повышать, как угодно. Например, капуста, опять, турьнепс и свекла дадут тебе скотину завести в самую прибыль, опять же с осени обязаны мы яблоневый питомник заложить.

— Родилось бы, Петран. Небо ноне страшно! Не помолаживается вовсе. Все белей и белей, — доброжелательно высказались из толпы.

— Нам теперь на все поднебесье чхать. Вон орудуют, — возразил кузнец и показал в сторону Картинок.

Там копошились все колхозники: одни из них обделывали гряды, другие врывали в землю чаны и кадки по указаниям Василия Ипполитовича.

— Дай бог! — воскликнул кто-то.

— Не даст! — внезапно крикнул Алеша Руль.

Все повернулись к нему. А он насмешливо и развязно пояснил свою мысль:

— Под соломенной крышей, я думаю, не удержится он у нас, господь-бог. А с железной вон Петран колхозникам трудодни барышить будет. Наплевать нам на господа, зато по всей местности нам слава: одна церковь и та соломой крыта.

— Руль! — оглушительно заорал кузнец. Но умолк и тяжело опустился на козлы.

Затараторил мягким и неустойчивым голосом Андрей Сладчайший.

— До́жили-дожи́ли, православные, дожи́ли. Смоленскую матерь христову, покров церкви нашей под соломенную крышу… До́жили-дожи́ли… Ни одного моленья на полях в атаку засуху. До́жили-дожи́ли…

Голос его, повышаясь все более и более, перешел в напев. Он беспрестанно твердил одно и то же.

— До́жили-дожи́ли… Смоленскую христову матерь… до́жили-дожи́ли…

— Забубнил, — негромко, но внятно заметил Мишка Скворец.

Кузнец опять вскочил и заорал.

— Забубнил, клоп вареный.

Андрей Сладчайший, не переставая вопить «до́жили-дожи́ли», поспешно выбрался из толпы и мелкими шажками засеменил домой. Толпа всколыхнулась. Вслед за Андреем мужики стали быстро расходиться. Вскоре у кузницы затихло.

— Забубнил — «до́жили-дожи́ли». Вот клоп вареный! — тихонько забранился Мишка Скворец.

— Черт с ним, — напевом вывел кузнец.

Потом внимательно осмотрел цигарку, которую он незаметно для самого себя растрепал пальцами, сердито бросил ее на землю и, наступив носком сапога, долго втирал ее в пыль. Затем отвел ногу, посмотрел, что получилось, и раздраженно выругался:

— Раскрутилась, дьявол.

На другой день с церкви сняли крышу. Каждый лист железа разрезали пополам вдоль и на старой Петрановой «вальцовке», как он ее называл, гнули разомкнутые трубы.

Было поразительно, что никто из мужиков ни разу больше не пошел ни к церкви, ни к кузнице, да и на улице мало кто показывался. Казалось, они решили не замечать такого поношения святыни.

Потом получился скандал: восемь колхозниц, посланных грузить трубы на телеги, отказались «прикасаться» к церковному железу. На них долго кричал кузнец: предполагая, что бабы подозревают тайную силу, он, на чем свет, материл железо в доказательство того, что совсем не следует бояться. Кузнец грозил даже сделать себе урыльник из того самого листа, который был расположен «над самым престолом алтаря».

Но бабы уперлись. Петран прогнал их на поле, а на погрузку вызвал ребят и велел им грянуть песню «Сергей-поп, Сергей-поп…»

Вскоре он так воодушевил этих дружных крикунов, что на их запев сбежались ребята-неколхозники, они тоже таскали трубы и с азартом выкрикивали:

Сергей-поп, Сергей-поп,

Сергей дьякон и дьячок…

Мужики сначала недоумевали по поводу поднявшегося ребячьего гомона, потом несколько человек пришли «посмотреть», а «посмотрев», беззлобно назвали Петрана дурачком и опять разошлись.

Ребятам песня тоже надоела, они таскали трубы уж лениво и молча.

На селе опять затихло. Знойный день догорал в душной неподвижности. Случайные звуки, казалось, пугали кого-то и тут же глохли.

И ночь на землю навалилась медленно, тяжело, в пыльную багровую даль оттесняя последние полосы света…

Этой ночью в колхозе было решено работать без перерыва, чтоб окончить разбивку поля на гряды. Опять получилась распря. Некоторые бабы отказались ночью работать и ушли.

Петран руководил с Мишкой Скворцом установкой водоподъемной вышки на илистом, обрытом отвесной стеной берегу реки. Чтоб светлей было работать, он велел зажечь прошлогоднюю траву, собранную с поля бороной. Когда огромный костер разгорелся и желтое пламя его запрыгало над неподвижной гладью воды, тогда из села донеслись первые звуки высокого девичьего хора, поющего надрывный, тягучий псалом:

Хри-истос во-оскре-се из ме-ертвых,

сме-ертью смерть попра-ав…

Работа оборвалась, как по команде. Кузнец медленно спустился с вышки и, прислушиваясь к пению, тихо спросил:

— Пасха, что ль, воют?

Сергей Камарь, несколько дней назад навязавшийся к кузнецу в помощники и только что хваставшийся своим талантом по части механики, теперь, услышав пение, присел вдруг на корточки, согнулся и проворно отполз в тень.

— Петран Михалч, — заговорил он робко, — оно хоть и не пасха, однако до вознесенья господня положено «христос-воскресе» петь.

— Я говорю, чего воют? — огрызнулся кузнец.

— Воют… вот ведь и воют, — еще тише отозвался Сергей Камарь.

Сверху, с вышки, Мишка Скворец сказал:

— Молебен-водосвятье насчет дождя, чтоб был, завтра хотят. Андрюша Сладчайший спевается.

— А ну их в п-пивную! — вскочил кузнец. — Тяпай, Мишка. Давай, мужики, давай, давай.

Опять они принялись было за работу. Но в темноте неслышно подошли к ним несколько мужиков-колхозников, работавших с учителем по установке козел и корыт. Они долго и нерешительно мялись, не входя в свет пламени, потом заговорили медленно, не перебивая друг друга.

— Не цыганы, Петран, мы с кострами работать по ночам.

— Потушить надо костры, Петран.

— Я вам, что… пальцы себе в темноте сшибать буду? — огрызнулся кузнец. — Ты жену свою суставы мне другие заставишь родить? Суставов много у твоей?

Мужики ответили не вдруг. Они как бы прислушивались к далекому пению и дали певцам окончить высокий пронизывающий конец стиха:

…и су-ущим во гро-обех

жи-ивот дарова-а…

— Ты, Петран, в общем привык в кузнице у огня, — заговорили опять мужики, — а мы опять же не цыганы, с кострами… Смехота же общая… с кострами…

— Сказал, суставов ломать не согласен во тьме, — отрезал кузнец. — Ты вон, дядя, ремень поди потяни к трактору.

Передний мужик медленно приблизился и слегка потянул за приводной ремень.

— Тяни! Руки отсохли? — крикнул Петран.

Но мужик бросил ремень и, отойдя опять в тень, решительно произнес:

— Чего ж тянуть? Утрич засветло и натянем. А сейчас чего… тяни не тяни — зря, голова…

— Мы пойдем, Петран… чего же? Верно, зря, голова, — подтвердили другие и не спеша двинулись к селу.

Потом один из них вернулся, сказал, что утром они придут до света, и быстро побежал догонять своих.

К хору певчих присоединился чей-то мягкий