Книги крови I-II: Секс, смерть и сияние звезд - Клайв Баркер

— Делаю?

Его глаза растянулись в щелочки. Словно у ребенка, изображающего злого азиата; рот Линдона туго натянулся, словно в улыбке. Ему было трудно говорить.

— Прекрати… это…

Она покачала головой.

— Шлюха, — сказал он, все еще бросая ей вызов.

Она просто смотрела на него. Его лицо стало дергаться и сокращаться под чудовищным давлением, мышцы раздирала судорога.

— Полиция… — попытался сказать он. — Если ты дотронешься до меня хоть пальцем…

— Не дотронусь, — сказала она и принялась укреплять свое преимущество.

Он почувствовал давление во всем теле, некая сила щипала кожу и стягивала ее все туже. Что-то должно произойти, он знал это. Какая-то часть его тела не сможет сопротивляться нажиму. А когда проявится слабое место, его разорвет на части. Он совершенно спокойно обдумывал это, пока тело его содрогалось, а лицо расплывалось в насильственной усмешке.

— Сука, — сказал он. — Поганая сука.

«Похоже, он не очень-то испуган», — подумала она.

Он настолько ненавидел ее, что почти не испытывал страха. Он вновь назвал ее шлюхой, хотя его лицо исказилось до неузнаваемости.

И тогда он начал разрываться на части.

На переносице у него появилась трещина, побежала вверх, рассекая лоб, и вниз — разорвала надвое губу и подбородок, шею и грудную клетку. Буквально за миг его рубаха окрасилась алым, темный костюм потемнел еще больше, ноги, обтянутые брюками, источали кровь. Кожа сошла с рук, точно резиновые хирургические перчатки, а по обе стороны от лица появились два кольца алой ткани — словно слоновьи уши.

Он перестал выкрикивать оскорбления.

Уже секунд десять он был мертв от шока, а Жаклин продолжала работать над ним, сдирая кожу и разбрасывая лоскутья по комнате. Потом он встал, прислонившись к стене — в алом костюме, алой рубахе и сверкающих красных ботинках. На ее взгляд, он выглядел лучше, чем раньше. Довольная эффектом, она отпустила его. Он спокойно улегся в лужу крови и замер.

«Боже мой, — подумала она, спокойно спускаясь по лестнице черного хода, — это было убийство первой степени».

Ни в сводках новостей, ни в газетах она так и не нашла упоминаний об этой смерти. Линдон умер, как и жил, вдали от публики.

Но она знала: колеса судьбы — такие огромные, что незначительные особы вроде Жаклин не замечают их кривизны, — сдвинулись. Как изменится ее жизнь, она могла лишь догадываться. Но убийство Линдона не прошло даром, несмотря на его легкость. Ей захотелось заставить своих врагов выдать себя. Пусть они идут по ее следу. Пусть покажутся, и она насладится их презрением, их ужасом Прежде Жаклин жила, чтобы найти нечто, отделившее ее от остальных людей. Теперь она хотела с этим покончить. Пора разобраться со своими преследователями.

Ей нужно удостовериться, что все, кто видел ее — сначала Петтифер, потом Васси, — закрыли глаза навеки. Пусть навсегда забудут о ней. Только после того, как все свидетели исчезнут, она почувствует себя свободной.

Разумеется, сам Петтифер ни разу не пришел к ней. Ему легче нанять агентов — людей, не ведающих жалости и готовых идти по кровавому следу, как гончие псы.

Ее ждала ловушка, стальной капкан, но она пока не могла различить его механизм. Однако признаки этого она распознавала везде. Резкий взлет стаи птиц из-за стены, странный отблеск из дальнею окна, шаги, свистки, попавший в поле зрения человек в темном костюме, читающий газету. Недели шли, но никто подступился к ней ближе. Однако они не уходили. Они ждали, точно кошка на дереве: хвост подергивается, глаза лениво прищурены.

Преследователи служили Петтиферу. Она достаточно изучила его, чтобы распознать почерк. Они нападут на нее, когда подойдет их время. И даже не их время — его. Жаклин ни разу не видела их лиц, и ей казалось, что сам Титус преследует ее.

«Боже мой, — думала она, — моя жизнь в опасности, а мне все равно».

Власть над плотью бесполезна, если ее некуда направить. Ведь Жаклин использовала ее лишь из собственных ничтожных побуждений, чтобы получить дурное удовольствие и излить гнев. И это не приблизило ее к людям — для них она оставалась уродцем, изгоем.

Иногда она думала о Васси и гадала, где он сейчас, что делает. Он не был сильным человеком, но в душе у него все-таки жила страсть. Больше чем у Бена, больше чем у Петтифера; разумеется, больше чем у Линдона. И неожиданно тепло она вспомнила, что он единственный, кто называл ее Жаклин. Все остальные сокращали или искажали ее имя: Джеки, или Джи, или даже (так говорил Бен, и это раздражало более всего) Жу-Жу: А Васси звал ее Жаклин, просто Жаклин, тем самым как бы соглашаясь с ее персональной цельностью. И когда она думала о нем и пыталась представить себе его возвращение, она боялась за него.

Разумеется, я искал ее. Потеряв кого-то, вы понимаете, как глупо звучит фраза: «это был мой маленький мир». Вовсе нет. Это огромный, всепоглощающий мир — в особенности если ты остаешься один.

Когда я был юристом, в плену рабочей рутины день за днем я видел одни и те же лица. С некоторыми я обменивался словами, с другими — улыбками, с третьими раскланивался. Мы были врагами в зале суда, но принадлежали к одному и тому ясе замкнутому кругу. Мы ели за одним столом, пили локоть к локтю у стойки бара. Мы даже имели одних и тех ясе любовниц, хотя далеко не всегда об этом знали. В таких обстоятельствах легко поверить, что мир расположен к тебе. Конечно, ты стареешь, но все остальные — тоже. Ты даже самодовольно веришь, что прошедшие годы сделали тебя умнее. Жизнь казалась вполне переносимой.

Но думать, что мир безвреден, — значит лгать себе, верить в так называемую «определенность». Это общее заблуждение.

После ухода Жаклин все заблуждения развеялись, и ложь моего благополучного существования стала очевидной.

Это вовсе не «маленький мир», когда есть только одно лицо, на которое ты можешь смотреть, и именно оно затерялось во мраке. Это не «маленький мир», когда самые важные воспоминания об объекте твоей страсти грозят потеряться, раствориться в тысяче других событий, что каждый день набрасываются на тебя, точно дети, требующие к себе исключительного внимания.

Я пропал.

Я обнаруживал себя (вот подходящее выражение) спящим в номерах пустынных гостиниц; я пил чаще, чем ел; я вновь и вновь писал ее имя, точно классический одержимый, — на стенах, на подушках, на собственной руке. Я повредил кожу ладони, царапая по ней ручкой, и с чернилами туда попала инфекция. Шрам остался, я гляжу на него в этот миг. «Жаклин, — напоминает он. — Жаклин».