Очень хотелось солнца - Мария Александровна Аверина
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Словно в свете того мертвящего ночного фонаря в их квартире я увидел очертания прошедшего года такими, какими они на самом деле были. И сам себе сказал: ты, именно ты виноват в том, что с тобой вчера произошло. Ты знал, ты давно понимал, что если выключить звук рассказов Егора, вынуть из розетки плазму, то… вам не о чем будет говорить. Что загадочное, неземное молчание Нелли, ее отрешенная отстраненность от жизни – это всего лишь огромная эмоциональная пустота, полное равнодушие ко всему, что не является ею самой… Что, по сути, тебя ничто, кроме твоей собственной жажды тишины, покоя и заботы, не связывает с этими людьми – ни общие переживания, ни дела, ни радости, ни несчастья… И я даже пожалел в этот момент о той единственной своей ночной откровенности с Егором, случившейся внезапно, под влиянием момента. Ведь, по сути, он остался глух к ней, восприняв мой рассказ не как трагедию реальных человеческих судеб, а как очередной «удачный» сюжет из пластиковой коробочки, которыми были забиты его книжные шкафы. Нас не отдалила и не сблизила моя откровенность, она ничего не изменила в наших отношениях, не прибавив к ним ни плохого, ни хорошего, она проскользила по краю его сознания так, как проскользили по краю его чувств жизнь и смерть приснопамятного Сергея Ивановича, Любка со всем ее, в общем-то непонятным ему, агрессивным женским надрывом…
Мои приятели не жили, а скорее изображали жизнь, соблюдая некий набор норм и правил, усвоенный в детстве, которые они честно применяли, в сущности не понимая зачем.
И ты, взрослый, повидавший виды человек, давно отдавал себе отчет, что под видимой благостностью их семейной иллюзии бьется другая, более жесткая реальность. Однако если сами жильцы этой квартиры не понимали или предпочитали не понимать, что она есть, ты сознательно делал вид перед самим собой, что она не существует. Почему?
Потому что иллюзия была слаще. Ты приписывал этим людям то, что сам утратил. Ты, именно ты мысленно наполнил их содержанием, которого в них не было, «вырядил» их в ту «одежду», которая нравилась тебе. Ты приукрашивал перед собой их быт, периодически затирая на этой картинке вдруг проступающие сквозь теплые цвета черные пятна правды. Ты увидел в них себя, а они, меж тем, были и оставались самими собой, потому что никогда не были такими, какими ты их себе придумал. Их жизнь была, по сути, как те очаровывающие глаз семейные мелодрамы, которых мы долгими вечерами за этот год посмотрели с избытком и в которых обязательно, подчас вопреки всякой логике, наступал счастливый конец. И потому тебе, живущему жизнь реальную, не очень гладкую, в которой счастливые завершения сюжетов были сущей редкостью, очень жаль было расставаться с этими обаятельными благополучными героями и их безоблачной, однообразной, бессобытийной, бесчувственно-красивой жизнью.
Почему?
Потому что ты пожалел себя. Да, сегодня некому тебя ждать по вечерам так, как, кажется, ждут там. Некому убирать твою холостяцкую теперь берлогу, доводя ее до того блестящего состояния, которое, кажется, царило в той квартире. Некому принять из рук куртку и повесить в стенной шкаф. Некому приготовить тебе вкусный ужин, любимый суп и принести поднос с чаем в гостиную, подложив «вот этот самый вкусный кусочек торта». Некому позаботиться о тебе так, как, кажется, заботятся там друг о друге.
Да. Так сложилось. И пока рядом была Нина, ты и представить себе не мог, как станет пусто без нее.
Но кто мешает тебе, раз ничего уже нельзя изменить, позаботиться о самом себе, чтобы ты теперь сам себя ждал в этой квартире?
На этой мысли я завис. Встал, ощущая себя помятым и нездоровым, поплелся на кухню, поставил на огонь турку. И спросил сам себя: а слабо сварить сейчас себе такой кофе, который любишь, а не тот, что делаешь каждое утро – просто чтобы глотнуть на бегу горячей, бодрящей жижи?
Эта мысль поразила меня своей простотой, и я полез по кухонным шкафчикам искать необходимое. Оказалось, что я просто не знаю, где что лежит, поскольку каждый раз не хочу морочиться и искать.
Вот…
Я замер, держа ложку с молотым кофе в руках:…не хочу морочиться и потому готов выдавать желаемое за действительное.
Это открытие так поразило меня, что я полез искать початую бутылку коньяка, которая стояла у меня не меньше полугода.
Нашел. Достал. Но пить не стал.
Не торопясь, нашел корицу, ванильный сахар, все это забросил в турку, заставил себя взять чашку с блюдцем, а не привычную, уже почерневшую от споласкивания на бегу ведерную кружку. Достал хлеб, масло, сыр, тщательно намазал каждый кусочек и – с тоскливой мыслью о том, что все же это потом мыть! – положил на тарелку.
Кофе вскипел. Я влил его в чашку, капнул коньяку. Сел в свой уголок на своей кухне и не торопясь, глядя в окно на залитую солнцем снежную улицу, отхлебнул.
Да. Это было «не совсем то». Но все же лучше, чем в пыльном кабинете, глотая из кружки остывшую бурду, думать, что хорошо бы еще и сыру, но… ах, некогда и не хочется идти на кухню… а попросить некого…
Допив кофе с неожиданно откуда-то появившимся удовольствием, я развалился на стуле, вытянул ноги, заложил руки за голову и осмотрелся.
Здесь все было как при Нине. Все. Со дня ее смерти мне казалось кощунственным что-либо трогать.
Но Нины больше не было. А надо как-то продолжать жить…
Остаток дня я потратил на то, чтобы изучить содержимое шкафов, переставить поближе необходимое мне и подальше – когда-то необходимое Нине. Более того, открыв холодильник, выудил из морозилки позабытую там курицу, купленную мне девушкой сына еще почитай с месяц назад, дождался, когда она разморозится, разрубил на куски и сварил себе суп. И к вечеру, порядком утомившись от хозяйственных хлопот, с наслаждением налил в тарелку дымящийся горячий бульон с картошкой и макаронами, и это оказалось так же вкусно, как было когда-то, когда это делала моя жена.
Новый год и впрямь становился для меня новым.
Не скрою, определенные «ломки» я испытывал – слезание с иллюзий, вероятно, сродни попытке перестать употреблять наркотик. Особенно когда через два дня позвонил Егор и как ни в чем не бывало сообщил, что они ждут меня, поскольку им принесли «новое классное кино». Автоматически отметив про себя, что Егор и говорит, и ведет себя так же, как и всегда, словно ничего не было (и внезапно осознав, что для него и впрямь
