Живописец душ - Ильдефонсо Фальконес де Сьерра

Эмма раскрепостилась. Сжимала кулаки, выкрикивала фразы в толпу, с каждым разом все более многочисленную и покорную ей. Речь складывалась легко: то же самое она не раз слышала из уст своего отца. Она даже не различала людей, которые ее слушали, видела только лицо отца, губы его шевелились, и он, брызгая слюной, обвинял Церковь во всех грехах.

– Мы не можем, как нас учит Церковь, смириться с несправедливостью! Мы должны бороться! Женщины! – вскричала она. – Не позволяйте превратить себя в орудия Церкви. Образование. Воспитание. Государство все дальше отходит от Церкви у нас и в сопредельных странах, и католики занимаются воспитанием детей, чтобы поддержать, как-то оживить веру в этого их бога. Нет, в трех богов! Нелепое суеверие: если бы не страх, который они умудряются вселить в своих последователей, это было бы вроде дурной приметы, черного кота, перебегающего дорогу. – (Народ захохотал.) – Товарищи! Культура освободит нас от суеверия, которым хотят опутать нашу жизнь попы и монахи, и, главное, поможет воспитать наших детей в доблести, свободе, равенстве и братстве!..

Воздев сжатый кулак, Эмма закончила речь и затянула первую строфу «Марсельезы»: «Allons enfants de la Patrie, le jour de gloire est arrive!»[14] Леррус, взволнованный, присоединился к ней, обнял за талию, тоже поднял сжатый кулак. «Contre nous de la tyrannie l’etendard sanglant est leve»[15], – пропели они вдвоем. Хоакин попытался присоседиться к Эмме с другого бока, но она отстранилась, и молодой активист пел сам по себе, рядом с парой, тоже грозя кулаком небу.

Через несколько секунд десятки тысяч собравшихся на горе Коль, и те, кто знал слова наизусть, несмотря на свою безграмотность, и те, кто просто подхватывал мелодию, пели гимн, веря, что он принесет им свободу и справедливость, как это осуществилось в сопредельной стране более века назад.

«Aux armes, citoyens! Formez vos bataillons! Marchons, marchons! Qu’un sang impur abreuve nos sillons!» [16]

При кличе взять в руки оружие и выступить против тирана дрожь охватила мужчин и женщин, слезы выступили на глазах. Эмма тоже содрогалась со стиснутым горлом. Отголоски песни, должно быть, разлетались по всей Барселоне. С ними соединялись гудки заводов и поездов, звонки трамваев, сирены кораблей, и люди думали, что просто слышат многоголосый городской шум.

Допев до конца французский гимн, собравшиеся криками и аплодисментами приветствовали уже не Эмму и не Лерруса, а самих себя. Они хлопали друг другу, обнимались и целовались, осознав, что только сила народа сломает все преграды, что они – главные герои истории, участвовать в которой им до сей поры было отказано.

Покорный всеобщему порыву, Леррус крепко обнял Эмму.

– Фантастически! Невероятно! – шептал он ей на ухо. Потом отодвинулся, не выпуская ее рук, так что оба продолжали стоять лицом к лицу. – Мы еще поговорим, товарищ. Тебя ждут важные поручения. Мой секретарь свяжется с тобой.

Леррус отпустил ее, поцеловал ей руку, и его тотчас же окружили люди со сжатыми кулаками, поднятыми к небу, и с криком «Свобода!» вся свита отправилась к другому митингу, другому костру, другим верным последователям.

Эмма шумно вздохнула, огладила и одернула платье, потом занялась прической, отдаляя момент, когда придется предстать перед друзьями, уже обступающими ее, а главное, перед Антонио, который подходил с каким-то померкшим лицом.

– Ну ты даешь! Невероятно! – загалдели все в унисон.

– Неужели это говорила ты, – спросила Дора, выкатив глаза, изображая крайнее изумление, – ты, которая каждую ночь спит со мной в одной кровати?

– Что с рисом? – Эмма пыталась отмахнуться от комплиментов. – Никто не смотрит за кастрюлей! – рассердилась она.

Рис, пропитанный ароматом дров, вышел на славу. Все ели и просили добавки, даже Антонио, поглощавший двойные порции. Вино пошло по кругу, и разговоры, смолкшие, пока были набиты рты, возобновились, дошло до баек и присказок. Все смеялись. После фруктов достали три бутылки крепкого, одну анисовки и две ратафии – типичного каталонского ликера на основе водки, или анисовки, или того и другого с сахаром, тертыми орехами и ароматическими травами по вкусу, мятой или вербеной, с добавлением мускатного ореха и корицы.

После крепких напитков молодых людей разморило. От соседнего костра доносились звуки гитары. Парочки приникли друг к другу, некоторые нежно обнимались и целовались, другие шептались, не решаясь нарушить магию момента. Эмма взглянула на Антонио, который сидел рядом на одеяле со стаканом ратафии в руке. Мгновения шли, а он так и не глядел в ее сторону.

– Что с тобой? – забеспокоилась Эмма. Она подметила, что Антонио не смеялся вместе со всеми. Не участвовал в беседе. Грустил.

Он поджал губы. Эмма изумилась. Она ведь поцеловала его! Впервые поцеловала. Разве он не должен быть доволен?

– После… – Антонио осекся. Поморщился. – После этого…

– Митинга? – подсказала она, начиная беспокоиться.

– Да. Митинга. Этого. Я думаю…

– Что ты думаешь, Антонио? – спросила она с нетерпением. – Выкладывай!

– Я тебе не пара, – выдавил он смущенно.

– Что?

– То самое.

– Не говори глупостей.

– Это не глупость.

Эмма окинула его взглядом с ног до головы, и мурашки побежали по всему ее телу. Внутри