Живописец душ - Ильдефонсо Фальконес де Сьерра

вогнала в краску могучего каменщика. На всех лицах играли отблески костра, поэтому его смущения никто не заметил. – Теперь, – продолжила Эмма руководить готовкой, – нужно положить хлебную корку в это уже кипящее масло… – Она показала на вторую сковородку, не ту, в которой обжаривался цыпленок. – Чтобы смягчить запах и вкус.

Во вторую сковородку на десять минут положили каракатицу и креветок. Потом добавили угря. Затем накрошили лук и снова протушили с рыбой.

– Подождем, пока все это хорошенько дойдет, и сложим в латку с цыпленком, – объявила Эмма.

Никто не отозвался. Эмма удивилась, почему все молчат. Толстушка Мария, стоявшая позади костра, взглядом показала куда-то за спину Эммы.

– Что?.. – начала она, оборачиваясь.

Мужчины встали, из компаний, расположившихся рядом, прибывали еще люди, оставляя костры, лишь издали присматривая за ними.

Сам Леррус, с длинным лицом, высоким лбом, загнутыми вверх усами, безупречно одетый, с Хоакином Тручеро и всей свитой вокруг, ждал реакции Эммы.

– На всех не хватит, – проговорила девушка, большим пальцем через плечо показывая на рис.

– Я бы только чуть-чуть попробовал. – Леррус отделился от группы, подошел к Эмме и подал ей руку. Прежде чем пожать ее, Эмма вытерла свою о фартук. – Многие женщины ждут, что ты выступишь с речью.

Эмма побледнела. Леррус отвернулся, стал здороваться с людьми.

– Ты ведь этого хотела?

Это сказал Хоакин. Антонио подошел ближе, за ним – телохранители, сопровождавшие лидеров.

– Мне надо готовить рис, – пыталась отговориться Эмма.

– Уверен, кто-то из твоих товарок знает, что делать, хотя, разумеется, не так хорошо, как ты. – Леррус сказал это, не переставая здороваться: некоторые не торопились разжимать руку, желая подольше побыть рядом со своим идолом. – Но не думаю, что любая из них способна произнести речь, для этого у нас есть ты. Ты говоришь, они стряпают. Правда, девушки?

Те хором, под сурдинку, выразили согласие.

– Когда рыба дойдет до готовности, – распорядилась Эмма, по всей видимости больше озабоченная рисом, чем своей речью, – положите ее в латку вместе с цыпленком, и когда все как следует подрумянится…

– Кладем мидии и фасоль, – перебила ее Дора.

– Да, а потом…

– Рис, – прозвучало на этот раз несколько голосов. Эмма обвела подруг вопросительным взглядом. – И когда рис станет золотистым, доливаем бульон, – добавила толстушка Мария, скорчив симпатичную рожицу. – А ты толкай речь.

– Вперед, – вставил свое слово Хоакин.

– Прямо здесь? – удивилась Эмма.

– Чем тебе не место?

Туда, где стоял Леррус со свитой, прибывало все больше людей, они располагались ниже по склону или забирались наверх. Вождь республиканцев подошел к Эмме, взял за руку, поднял ее к небу.

– Граждане! – крикнул Леррус. – Представляю вам Эмму Тазиес, республиканку, атеистку, революционерку, пламенного борца; она обучает в Братстве ваших жен, вот их. – Он показал на учениц Эммы, жавшихся позади Хоакина. – Она скажет вам несколько слов.

– Я не знаю, что говорить, – шепнула Эмма Леррусу, пока люди приветствовали ее криками и аплодисментами. – Я не готовилась.

– Тем лучше. Я этого и хотел. Подготовленную речь прочесть нетрудно. А я хочу выяснить, правда ли ты так хороша, как мне доложили.

– А если я людей насмешу?

Собравшиеся ждали.

– Люди посмеются, – ответил Леррус, отошел в сторону и предоставил ей слово широким жестом руки.

Эмма чувствовала, как вся покрывается потом. Глубоко вздохнула. Хасинта, прямо перед ней, не сводила с нее восторженных глаз.

– Сильвия! – указала Эмма на женщину лет сорока. – Знаешь букву «с»? Где есть буква «с»? – (Упомянутая Сильвия потрясла сжатым кулаком, сомкнула губы и покачала головой: нет, дескать, еще не проходили. Многие засмеялись.) – А «в»? Эту мы выучили: третья буква алфавита. – (Тут Сильвия кивнула.) – «С» и «в» вместе, – теперь Эмма обращалась ко всем присутствующим, – «с», «в», добавляем «о»…

– Свобода! – послышалось в толпе. Эмма бросилась туда, откуда слышался голос.

– Да. Свобода! – вскричала она. – Вот чего добиваются эти женщины, стараясь учиться, – свободы. Крадут время у своих детей, своих семей, которое потом наверстывают ночами, когда все спят, чтобы выгадать часы на уроки чтения и письма. Только знание сделает их свободными.

Леррус просто сиял, слушая речь этой новой звезды. Хоакин умел выбирать. Перед ним стояла женщина до крайности привлекательная, красивая, чувственная; только этого достаточно, чтобы вывести ее на подмостки и завоевать внимание слушающих. Но она к тому же умная, говорит страстно, неистово, однако блистательно составляет речь, что характерно, спонтанную, и вождь республиканцев одобрительно кивал.

– Только знание освободит нас от цепей, наложенных Церковью, – выкрикивала Эмма, – от религиозных догм, которые связывают души, возлагают на них вину, делают беззащитными перед участью, назначенной по Божьей воле! Мы не можем смириться перед этой долиной слез, перед несправедливостью, как того хочет Церковь, внушая нам, что все это – испытание, преодолев которое мы достигнем блаженства в загробном мире, в существование которого она же нас заставляет верить. Пусть сами идут своей долиной слез! Мы хотим улыбаться, хотим, чтобы наши дети громко смеялись, радуясь жизни. Все это – чепуха, все это выдумано для того, чтобы оправдать существование церковников и защитить интересы буржуев, которые