Конец «Русской Бастилии» - Александр Израилевич Вересов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Где Николай?
Это долговязый Иустин из Питера приплыл. Разыскивает дружка.
— Только что к переправе спустился, — отвечает Елена Ивановна, — может, хоть ты чаю попьешь, самовар на столе.
— Некогда, мамо, — машет рукой Жук и уходит саженными шагами.
Всем-то им некогда…
Елена Ивановна относилась к Иустину с обычной душевной теплотой. Она ценила его дружбу с Николаем. В дела же их не входила.
Мать радовалась, когда Иустин и Николай согласно и тихо беседовали, тревожилась, если вдруг разгорался спор, неудержимый, грозивший вот-вот перейти в ссору. Да, случались и ссоры.
Неразлучная дружба Чекалова и Жука была известна всему Шлиссельбургу. Она как бы стала привычным и даже необходимым явлением в жизни города. Но лишь немногие знали, что эти очень разные натуры нередко сталкивались в резких размолвках. И в спорах еще отчетливее проступали противоречивые черты в характере друзей, страстная горячность одного, глубокая вдумчивость и убежденность другого.
Такая размолвка произошла из-за «Доната».
Жук наглядел в Петрограде ресторан с этим названием — «Донат». И тотчас решил, что его надо перевезти в Шлиссельбург, ресторанной мебелью оборудовать народную столовую.
Николай, узнав о том, рассердился.
— Бродит в тебе дурная закваска, — сказал он Жуку, — ну скажи на милость, зачем нам вся эта парадная рухлядь — мягкие диваны, красное дерево с позолотой?
— Пусть, — заупрямился Иустин, — пусть рабочий на мягком посидит, за столом красного дерева поест.
— Ни к чему твоя выдумка, — не соглашался Чекалов.
Жук настаивал на своем.
— Мы тебя на совете проутюжим, — погрозил ему друг.
И действительно, «проутюжили». При этом Чекалов не поскупился на самую резкую укоризну.
Дня два Жук ходил по поселку мрачный. У него было время обдумать свои отношения с Николаем и понять, что всякие дрязги бесконечно мелки рядом с тем огромным делом, которое оба они творят, и что сердиться на Николая он не должен.
Так же, как Елена Ивановна могла быть недовольна сыном, его беспокойной жизнью и все-таки гордилась им, так Жук — он ведь намного старше Чекалова — мог ворчать на него, спорить и перечить, и в то же время он гордился другом, его светлой головой.
Догнав Чекалова на переправе, Иустин улыбаясь сказал ему:
— Здоро́во!
Он сел за весла. Лодчонка летела поперек сильной невской струи.
Хотя Николай не был для него «начальством», Жук доложил ему, как прошла отправка баржи с шашками в Петроград. Николай от души посмеялся над страхом Чхеидзе и одобрил, что шашки попали в руки выборжских красногвардейцев.
— Чхеидзе теперь конец, — сказал председатель ревкома, — да и всем меньшевикам в Петросовете — конец!
────
С середины октября Чекалов и Жук почти не расставались. Каждый вечер они подсчитывали, не напрасно ли прошел этот день.
В заводских мастерских слесари и кузнецы работали по ночам. Ремонтировали винтовки-трехлинейки. Если среди них попадались очень старые, из двух собирали одну. К пулеметам прилаживали щитки. Ковали пики. Точили кинжалы, — в близкой схватке и холодное оружие могло пригодиться.
Шлиссельбург и поселок долго не засыпали. Светились окна в Народном доме, — там девушки чинили пробитое пулями на петербургских улицах красногвардейское знамя.
В хатах хлопотливые хозяйки пекли для отряда хлеб, сушили сухари. Из крепкого синего рядна шили заплечные мешки и сумки для гранат.
Шлиссельбургская Красная гвардия готовилась к походу.
Люди тревожились и волновались. Но внешне ничем не выдавали своих чувств. Ждали сигнала. Красногвардейцы спрашивали командиров:
— Что Питер? Нет еще приказа?..
А в Петрограде штаб вооруженного восстания взвешивал силы.
В эти дни — точнее, шестнадцатого октября — на заседании Центрального Комитета Российской социал-демократической рабочей партии (большевиков) города, заводы, полки докладывали о готовности.
В протоколе заседания Цека есть коротенькая строчка, малоприметная среди множества других, как малоприметен солдат в воинском строю: «Шлиссельбург. Настроение в нашу пользу».
14. Всем. Всем. Всем
Был октябрь на исходе. После полудня взревел гудок Шлиссельбургского завода. Пароходы, стоявшие под парами в озерной губе, разноголосо ответили ему и пошли к причалам.
Так уже было. И тревожный гул стлался над лесами, над далями Ладоги. И красногвардейцы, стуча сапогами, тащили на палубу пулеметы, ящики с патронами. И перегруженные, закопченные озерные труженики — «Демократ», «Республика», «Пролетарий» — плыли вниз по Неве. И в рубке головного парохода двое друзей, вглядываясь в туман, вели негромкий разговор.
Только на этот раз солнца не видать. Оно пробивалось сквозь осенние тучи. Нева стыла под густым «салом».
— Вот пришел и наш день, — сказал Чекалов другу.
— Ну, теперь начнется, — сказал Жук и откинул раму, впуская в рубку холодный, знобкий ветер.
Шлиссельбургский отряд — шестьсот штыков — разбил бивак на пустыре у правого крыла Смольного. Над кострами в котелках закипала невская водица.
Иустин сидел на полушубке, брошенном прямо на землю, и смотрел, как горят валежины. Уголек, щелкнув, отлетел на овчину. Запахло паленым. Иустин взял уголек и, подкидывая его на ладони, глядел, как он гаснет.
«Скоро ли? — думал Жук. — Скоро ли? Что ж, так и будем тут сидеть?»
В пути ему казалось, что отряд пошлют сразу в дело. Вместо того велено «быть под рукой», ждать приказа. Мало ждали, еще надо. И Николая нет. Ушел в Смольный — и пропал.
Жук поднялся, откинул полушубок дальше от огня и пошел по пустырю. Весь он, обширный, поросший редкими деревцами, был заполнен народом. То здесь, то там торчали дула пулеметов. Винтовки светились намасленным железом.
Иустина окликали:
— Эй, жердь! Тебя бы к нам на правый фланг! Своих ищешь? Так мы все тут свояки.
Шлиссельбуржец отшучивался, садился к огоньку, пил из жестяных кружек незакрашенный кипяток.
Были тут красногвардейцы с Путиловского и с Северной верфи, парни с Лангензиппена и Феникса, айвазовские, эриксоновские мастеровые. Иные в ватниках, иные в пальто, все туго подпоясаны ремнями, а нет ремня, так — патронной лентой. Встречались здесь и солдаты в шинелях с отпоротыми погонами, в папахах, и матросы в бескозырках.
«Вот сколько нас, — отметил шлиссельбуржец, — армия! Весь народ поднялся!»
Дым от костров, свиваясь, тянулся над пустырем и поднимался в небо, к тяжелым тучам. Пустырь переходил в такую же большую, но замощенную площадь. За нею высокой грядой темнели дома, прорезанные ущельями улиц.
В эти ущелья мчались автомобили, облепленные вооруженными людьми. Торопливо уходили отряды, с вскинутыми на плечи винтовками.
Военный лагерь у стен Смольного жил короткими, отрывочными сведениями, которые передавались от костра к костру.
«Павловцы выставили заставу у Троицкого
