Скрытая жизнь братьев и сестер. Угрозы и травмы - Джулиет Митчелл

способен понять существование реального или возможного сиблинга, который свергнет или уже сверг его самого с престола, как в случае мальчика с веревкой. Неужели мальчик с веревкой буквально воспринял насмешку, которую он услышал: «Он привязан к переднику своей матери веревкой», – а затем, погружаясь в безумие, он думает о том, чтобы «вздернуть на веревке свою сестру»?

Андре Грин утверждал, что нам нужно восстановить в правах безумие и не путать его с психозом, – именно здесь, в этом полном вытеснении другим, лежит источник реакции безумием. Для талленси различные западные психотические категории объединены в один термин, который переводится как безумие. Человек также может чувствовать безумие. В пьесе Шекспира «Укрощение строптивой» спектакль разыгрывают для опустившегося Слая. Когда он просыпается дворянином, он хочет вернуть свою прежнюю идентичность. Изменение, приведшее к тому, что ему надо быть кем-то другим, заставляет его чувствовать себя абсолютно сумасшедшим. Такое безумие отсутствует в наших изощренных категориях психозов – это безумие маленького ребенка, смещенного сиблингом.

Это момент безумия; момент, когда все воспринимается буквально и отсутствует понимание, где находится и кем является ребенок; ребенок, над которым смеются взрослые, исчезает в небытии; мы находимся в сфере полного непонимания и ложных идентичностей. Король Лир на грани безумия спрашивает: «Может кто-нибудь сказать мне, кто я?». «Тень Лира», – отвечает Шут. Пигля Винникотта была «тенью своего прежнего я». Быть безумным – значит быть вне того, что понимается как социальное. Талленси, проявляющие доброту к свергнутому ребенку, считают безумца и ребенка, не пережившего появление сиблинга, асоциальными. Мигрант потерял свое место в обществе, которое он покинул, и не имеет идентичности в том обществе, в которое он вступил. Асоциальный или антиобщественный человек не может воспринимать других в качестве других, которые нуждаются в уважении как таковом, и не воспринимает себя в качестве другого по отношению к другим.

Я завершаю пересказ наблюдений о сиблингах, которые я нашла в работах Винникотта, двумя последними случаями, подтверждающими картину сиблинговой травмы, которая может или не может быть разрешена. Первый случай – Джоан – иллюстрирует педиатрический комментарий Винникотта 1931 года; второй – маленькой девочки, которая называет себя Пиглей, описан в 1978 году.

Джоан до возраста двух лет пяти месяцев была единственным ребенком, а 13 месяцев назад родился ее брат. Джоан была в полном здравии до этого события. Затем она стала очень ревнивой, потеряла аппетит и, конечно, похудела. Когда в течение недели ее не заставляли есть, она практически ничего не ела и худела. Она такой и осталась, очень раздражительной, и ее мать не может отойти от нее, чтобы не вызвать приступ тревоги. Она ни с кем не разговаривает, а ночью просыпается с криком, до четырех раз за ночь. Фактический материал сна не очень ясен. Она сжимает и даже кусает ребенка и не позволяет ему играть с чем-либо. Она не позволяет никому говорить о ребенке, хмурится и в конечном итоге вмешивается [в разговор] (Winnicott, [1931], p. 4).

То, что этот ребенок не употребляет пищу, соответствует квашиоркор – новый ребенок забрал пищу прежнего ребенка. То же и с криком. Помимо этих симптомов, каковы последствия такой травмы? Вот что пишет Винникотт, уже будучи психоаналитиком, в 1978 году:

Мать сказала, что в последнее время здоровье Пигли резко ухудшилось. Она не капризничала и хорошо относилась к маленькому ребенку. То, что произошло, трудно описать словами. Но она не была сама собой. Фактически она отказывалась быть самой собой и так и говорила: «Ямама. Я малыш». К ней нельзя было обращаться как к ней самой. Она начала болтать несвойственным ей высоким голосом (Winnicott, 1978, p. 13; курсив мой. – Дж. М.).

Как и в случае с психотической Джузеппиной, здесь имеет место потеря идентичности и необходимость быть кем-то другим. Пигля берет идентичность своей матери, которую она не хочет терять, и ребенка, которым она все еще должна быть, чтобы оставаться самой собой. Ее голос переходит на чревовещание, чтобы в дальнейшем превратиться в навязчивую, бессмысленную, безудержную болтовню. Произошла утрата предыдущей матери, но еще важнее утрата предыдущей идентичности. Когда (или если) ребенок вновь обретает себя, он должен приобрести новый взгляд на себя и на мир; в концепции талленси он становится социальным существом, его самосознание будет выражаться в способности видеть себя с точки зрения другого, каков он есть, где находится по отношению к другим.

Я полагаю, что эта новая перспектива – начало самооценки, которая включает утрату нарциссической самости. Проживание сиблингового опыта переводит нарциссизм в самооценку через принятие утраты – через процесс скорби по грандиозному Я и «смерти» Его Величества Младенца. Это необходимое признание того, что человек оценивается как обычный, но это не значит, что он не уникален, просто все остальные братья и сестры тоже обычные и уникальные. Без этой постепенной и никогда полностью не завершенной трансформации самости имеют место дистресс и внутренняя разорванность антисоциального ребенка или психическая патология.

Шок от сиблинговой травмы будет также повторяться и должен быть отработан в любом будущем событии, которое предполагает вытеснение и смещение человека с какой-то позиции, находясь в которой он считал себя кем-то значимым. Если первое или последующие потрясения слишком велики, тогда травма интроецируется и образует ядро насилия внутри человека. Поэтому не только ревность, но и жестокость – веревка на шее сестры – входит в круг внутренних возможностей. Таким образом, насилие всегда находится в арсенале всех родственных связей, а также сексуальной близости и инцеста.

Нарциссическая любовь, которая распространяется на сиблинга или сверстника, когда он воспринимается таким же, как субъект, может трансформироваться одновременно с отказом от грандиозного нарциссизма субъекта; самооценка и «объектная любовь» братьев и сестер находятся на одном уровне: себя и других любят и ненавидят «объективно». Но нарциссическая любовь также может быть сохранена, так что сиблинг или сверстник будут любимы сами по себе, и насилие разразится в тот момент, когда он будет воспринят как незначительно другой, – это реальная вероятность в инцестуозных отношениях. Этот процесс также окажет значительное влияние на более широкое социальное функционирование. Взрослый психопат, такой как Гарольд, держит палец на спусковом крючке жестокости и постоянной ревности; истерик переживает каждую неудачу, как если бы это была его первая катастрофа: оба они передают последствия травмы другим. В основе обоих случаев лежит возможность паранойи: это было сделано в отношении меня, и я могу заставить других сочувствовать этому. Психопат пытается заставить мир исправить неисправимое – потребовать, чтобы нового ребенка отправили обратно; если это не удается, он делится этим