Набег язычества на рубеже веков - Сергей Борисович Бураго

субъективно человеческого начала. А ведь при отсутствии сущностной связи субъекта и объекта оно не может признаваться полноценным актом познания мира и должно быть отвергнуто. Тем более важно, что наука имеет дело с экспериментом, в котором все-таки может отчасти раскрываться объективная реальность хотя бы потому, что субъектом действия в процессе познания человеком природы выступает в эксперименте как бы сама природа. Словом, наука, с точки зрения философского скептицизма, хоть и недостаточный, но единственно возможный путь преодоления человеком его собственно человеческой ограниченности. (Правда, можно возразить на все это, что эксперимент проводится опять же человеком, и результаты любого научного эксперимента воспринимаются опять-таки человеком и собственно по-человечески…).

Не признавая сущностной связи субъекта и объекта23, скептицизм не может трактовать человеческий язык как непосредственную действительность мысли: последнее означало бы как раз признание внутренней взаимосвязи людей через общность их языка. Потому язык в философии скептицизма вполне сопоставим с… деньгами, а использование языка обусловливается выгодой. «Так, золото и серебро, – писал Юм, – делаются мерилом обмена, а речь, слова и язык определяются человеческим соглашением и уговором»24.

Понятно, что «соглашение и уговор» относительно языка так же, как и просветительский «общественный договор» относительно законов и морали, не сопрягая ни язык, ни мораль с сущностью человека, тем самым изначально формализуют эти важнейшие сферы человеческой жизни. Не зря именно философский скептицизм дает начало нравственному релятивизму, оказавшему, к сожалению, слишком сильное воздействие на всю нашу жизнь.

Основываясь на чувстве очевидности, Иммануил Кант, как известно, предпринял фундаментальную попытку вывести философию из тупика скептицизма, занявшись, прежде всего, критическим исследованием познающего мир человеческого разума. Он предложил знаменитое рассуждение: «правильно считая предметы чувств лишь явлениями, мы ведь тем самым признаем, что в основе их лежит вещь в себе, хотя мы не знаем, какова она сама по себе, а знаем только ее явление, т. е. способ, каким это неизвестное нечто воздействует на наши чувства. Таким образом, рассудок, допуская явления, тем самым признает и существование вещей в себе»25.

Таким образом, если предметы нам явлены, они существуют. Это рассудочное положение по крайней мере имеет своей целью гарантировать нам существование объективного мира. Вместе с тем, по Канту, мы можем лишь рассудочно констатировать его существование в «вещи в себе», которая ни при каких условиях не может быть познана в содержательном плане. Противостояние субъекта и объекта (человека и мира), таким образом, остается тем же, что и у скептиков: сущностная связь между ними отрицается. (Это противостояние снимется у Фихте). Человеческая природа все так же играет роль решающего ограничения в объективном познании мира. Противопоставляются рассудок и чувство человека. Во введении к «Критике чистого разума» Кант специально подчеркивает, что «существуют два основных ствола человеческого познания, вырастающие, быть может, из одного общего, но неизвестного нам корня, а именно чувственность и рассудок: посредством чувственности предметы нам даются, рассудком же они мыслятся»26.

Примечательна, однако, эта оговорка об «общем, но неизвестном нам корне». Это ведь не что иное, как указание на неразличимость (по терминологии Шеллинга) рационального и чувственного в основе человеческой природы. И если чувственность и рассудок суть «два ствола познания», то прежде всего к познанию должно отнести и тот «корень», из которого они произрастают. На практике же отфильтровать рассудок от чувства вообще не представляется возможным27, и категорическое их противопоставление следует воспринимать как условность. Но так или иначе, Кант в рассуждении о едином корне чувственности и рассудка, безусловно, сделал свой шаг в сторону от философии скептицизма.

Настоящий же бой Кант дал ей в учении об априорности человеческого знания, прямо направленном против эмпиризма как основания скептической философии.

Дело в том, что еще Джон Локк, продолживший в философии линию Демокрита и Гассенди, то есть сводивший человеческое познание к чувственному опыту («На опыте основывается все наше познание, от него в конце концов оно происходит»28) и, отрицая наличие «врожденных идей», сводивший человека к просветительскому tabula rasa, естественно пришел и к скептическому принципу ограничения человеческого познания и ратовал за то, чтобы «деятельный дух человека был осторожнее и не занимался превышающими его познавательную силу вещами, останавливался на своих крайних границах познания и оставался в спокойном неведении относительно таких вещей, которые по исследовании окажутся превосходящими наши способности»29. Причем, «у нас не будет причины жаловаться на ограниченность сил своего разума, – замечал философ, – если мы воспользуемся ими для того, что может принести нам пользу, ибо к этому они весьма способны»30.

Так теория познания у Локка оказывается в полном согласии с ее полезностью для человека. Критерий истинности (а постижение объективной истины для эмпирического скептицизма невозможно), как видим, легко подменяется критерием полезности.

Но для того, чтобы определить «полезность» той или иной теории, прежде всего, необходимо считать возможным объективное знание о человеке и мире, который его окружает, а это объективное знание (истина) не может быть дано при ограничении человеческого познания самой природой человека. Полезность, следовательно, может пониматься эмпиризмом и скептическою философией, прежде всего, как биологическое выживание человека и его душевный комфорт.

Таким образом, сопрягая теорию познания с категорией полезности, скептическая философия тем самым затрагивает сферу морали. И понятно, что в своем преодолении скептицизма Кант должен был самым серьезным образом сосредоточиться на нравственной сфере человеческой жизни, что он и сделал в своей знаменитой «Критике практического разума».

Полезность в эмпирическом смысле неизбежно подчинена времени: жизнь меняется, и то, что было необходимо и полезно человеку каменного века, бесполезно или даже вредно человеку современному: то, что было хорошо вчера, плохо сегодня. Юм прямо говорит по этому поводу: «С моральными принципами дело обстоит иначе, чем со всякого рода умозрительными взглядами. Они находятся в постоянном движении и изменении. Сын избирает иную систему, нежели отец»31. А поскольку сущностная связь между людьми (как и между всеми предметами и явлениями мира) отсутствует32, то отсутствует и объективный критерий должного; прав и отец, прав и сын, конфликт их «систем» неизбежен: и отец, и сын приспосабливаются к обстоятельствам каждого из них для того, чтобы выжить и максимально удовлетворить собственные имманентные наклонности.

Но в жизни эта имманентная каждому индивиду «полезность» не может быть удовлетворена без разумного самоограничения. «Ведь поскольку очевидно, – пишет Юм, – что человек любит самого себя больше, чем кого-либо другого, он от природы склонен как можно больше расширять свои владения; и ничто не может ограничить его в этом стремлении, кроме размышления и опыта, из которых он узнает о губительных последствиях такого своеволия и полном развале общества, которое должно последовать за