Набег язычества на рубеже веков - Сергей Борисович Бураго

людей, но и для всех разумных существ вообще, не только при случайных обстоятельствах и в исключительных случаях, а безусловно необходимо; тогда становится ясным, – заключает Кант, – что никакой опыт не может дать повода к выводу даже о возможности таких аподиктических законов»45.

Таким образом, во-вторых, моральный закон Канта основан на признании безусловной и подлинной внутренней связи человека не только с другими людьми, но и со всеми разумными существами и даже с «бесконечным существом как высшим мыслящим существом»46.

Заключение «Критики практического разума» начинается знаменитыми словами, исполненными настоящей поэзии: «Две вещи наполняют душу всегда новым и все более сильным удивлением и благоговением, чем чаще и продолжительнее мы размышляем о них, – это звездное небо надо мной и моральный закон во мне. И то, и другое мне нет надобности искать и только предполагать как нечто окутанное мраком или лежащее за пределами моего кругозора; я вижу их перед собой и непосредственно связываю их с сознанием своего существования. Первое начинается с того места, которое я занимаю во внешнем чувственно воспринимаемом мире, и в необозримую даль расширяет связь, в которой я нахожусь, с мирами над мирами и системами систем, в безграничном времени их периодичного движения, их начала и продолжительности. Второй начинается с моего невидимого Я, с моей личности, и представляет меня в мире, который поистине бесконечен, но который ощущается только рассудком и с которым (а через него и со всеми видимыми мирами) я познаю себя не только в случайной связи, как там, а во всеобщей и необходимой связи. Первый взгляд на бесчисленное множество миров как бы уничтожает мое значение как животной твари, которая снова должна отдать планете (только точке во вселенной) ту материю, из которой она возникла, после того как эта материя короткое время неизвестно каким образом была наделена жизненной силой. Второй, напротив, бесконечно возвышает мою ценность как мыслящего существа, через мою личность, в которой моральный закон открывает мне жизнь, независимую от животной природы и даже от всего чувственно воспринимаемого мира, по крайней мере поскольку это можно видеть из целесообразного назначения моего существования через этот закон, которое не ограничено условиями и границами этой жизни»47.

Казалось бы не Кант, связывающий звездное небо с моральными законами, а как раз скептицизм исходит из реального представления о человеке и его повседневного опыта, а немецкий философ только фантазирует, принимая желаемое за действительное. На самом же деле все обстоит как раз наоборот. Дело в том, что скептицизм вообще сводит реального человека к некоему предмету, способному – в качестве единственно возможного источника познания – воздействовать на наши ощущения. Суть скептицизма – в отрицании действительной реальности всего, что хотя бы в нашем восприятии не поддается своеобразному опредмечиванию. Ведь именно предмет (в соответствии с его внешним восприятием) занимает, прежде всего, определенный объем и обладает вполне доступными ощущениям границы, и следовательно, он есть прежде всего нечто individable – неделимое, единичное и самодостаточное. Какая-либо внутренняя связь между этими предметами, разумеется, отсутствует. И все это прямо касается человека и его мира, который в скептическом сознании разделен на принципиально не связанные друг с другом самодостаточные индивидуальности. Но если отсутствует сущностная связь между людьми, то, естественно, отсутствует и какой-либо объективный моральный закон, отсутствует и язык как действительность человеческого сознания: мораль оказывается относительной и всецело зависит от принципа приспособления человека к меняющейся жизни на основании инстинкта психобиологического выживания (человек-предмет должен оставаться в собственных границах!); язык же, несмотря на то, что его коммуникативная природа очевидна, оказывается не менее относительным, чем мораль: он признается простым результатом «уговора» (как деньги) между людьми, и потому может рассматриваться вне всякого его отношения к человеческому сознанию – как предмет, как неделимая и самодостаточная целостность.

Исходя в теории познания из человека, сведенного к какому-то физическому предмету, скептицизм основан на глубоком чувстве недоверия к духовному миру человека, и потому реальный человек из гносеологии скептицизма категорически удален и подменен неким выдуманным человеком-вещью. Кроме того, единственно возможное логичное развитие основополагающих принципов эмпирического скептицизма необходимо приводит к солипсизму, который есть безусловный тупик всякого человеческого познания, поскольку кричаще противоречит присущему человеку чувству очевидности. Впрочем, скептики всячески пытаются избежать солипсизма и при этом не очень смущаются своей логической непоследовательностью: столь требовательно в своей философской реализации недоброе чувство подозрительности и недоверия к себе и миру.

Кант первым дал бой скептическому мировоззрению, именно с него начинается вочеловечение философии. Человек здесь и внутренне свободен («я называю свободу условием морального закона», – писал Кант48), и внутренне связан с другими разумными существами и вообще со всем мирозданием. Разумеется, не одни ощущения являются для Канта источником знания: поскольку человек, – как убежден философ, – не рождается tabula rasa и поскольку констатируется его сущностная связь с миром, существует не только эмпирическое, но и априорное познание. К последнему Кант относит и знание каждым человеком морального закона; его можно нарушить, но не знать его нельзя, поскольку он – сама сущность человеческого духа и связующее начало человека с другими людьми и всем миром, «Не существует злодея, – говорил философ в своих «Лекциях по этике», – который не мог бы различить добро и зло и не хотел бы быть добродетельным. Таким образом, у него присутствуют и нравственное чувство, и добрая воля, но не хватает лишь силы воли и побуждения»49. Человек у Канта, не будучи сведенным к отъединенному от всего в мире предмету, необходимо становится «мерой всех вещей». Практический императив гласит: «поступай так, чтобы ты всегда относился к человечеству и в своем лице, и в лице всякого другого также как к цели и никогда не относился бы к нему только как к средству»50.

Здесь же нам следует констатировать, что любое обесчеловечение философии ведет к аморализму в теории и жестокости в практике повседневной жизни; ее вочеловечение ведет к нравственным основам культуры и гуманизму.

Именно вочеловеченная Кантом философия вела к концепции языка Вильгельма Гумбольдта, для которого, как мы знаем, «о каком бы предмете ни шла речь, его всегда можно соотнести с человеком, а именно с целым его интеллектуального и морального организма»51. И напротив, отстранение человека в концепции языка у Гегеля сопрягает его позицию, весьма отличную от миропонимания Юма, все же с обесчеловеченным скептицизмом, так что с этой точки зрения гегельянство вполне может рассматриваться как возрождение скептицизма в новой диалектической философии. Происходит же это по причине предельной рационализации гегелевской философской мысли.

И нам ничего не остается сейчас, как затронуть еще вопрос